«Байки Проспекта
Миллионеров»
2."Родя"
(
повесть в защиту нежной детской психики).
Часть первая
..…
Гигантский купол, словно сплетенный из миллионов вороненых, мертвого ледяного
металла, щупалец, беззвучно раскрылся в
удушливом землистом воздухе. Чуть далее появился еще один, потом еще… В центре первого блеснул
беспощадный в своей серебристой слепоте Глаз, и тонкий оранжевый луч
устремился из его бельма вниз, легко расшвыривая грязные клочья. Одна за другой возникали мутные вспышки в толще того, что было некогда облаками и
туманом. А внизу Пламя, один за другим пожирало лакомые куски - дома, очень
высокие, узкие, в чешуе из черных стекол и полированных плит. Догорал, накренясь
вбок и осыпаясь тысячами оплавленных осколков один,
корчился пузырящейся сталью другой, вспыхнул, словно иссохшая под жарким
июльским солнцем стерня, третий.
Невероятно, но посреди этой последней в
истории человечества жаровни шел снег. Крупные желтые и студенистые хлопья
падали на землю, где смешивались со свежим пеплом, превращаясь в вязкую корку,
к которой намертво прилипали тысячи крохотных серых фигурок. Одни слепо
метались между раскаленных, в светящихся трещинах, стен, потом, когда сгорали
легкие, падали в смертоносный желтый сироп. Другие обугливались на бегу,
добавляя в месиво очередную порцию пепла, третьи, потеряв рассудок, выбегали на
набережную реки и бросались в кипящую
воду…
***
- Вырубай матюгальник,
Яна! Провода опять искрят над площадью, – в пластиковую стенку ларька грохнул
чей-то кулак. Через секунду гнутая алюминиевая дверь распахнулась в ноябрьскую
ночь. Слишком теплый ноябрь, туман, духота и
слякоть. Воздух пропитался испарившейся с городских улиц солью, первый
обильный снег не прожил и двух дней, пришла оттепель, и захлюпала под ногами
желтая жижа, встали трамваи, троллейбусы…
В узкую щель между панелью стола, на
котором стоял почерневший от вокзальной атмосферы, немытых рук владельцев и
стыда за собственное содержимое старенький компьютер, Родя увидел грубые,
тошнотворно пахнущие гуталином и прокисшим охранничьим
потом ботинки и края серых блестящих штанин.
- Не спишь, юный ковбой? Оно и верно
- тебе вредно. Для фигуры и потенции.
Лучше с красивой женщиной лишний раз пообщайся!
Красивая женщина Яна хрипловато хохотнула,
тряхнув при этом жесткими, словно проволока, выбеленными волосами и обнажив в
щедрой на стоматологические откровения улыбке самоварного золотка клык. Редкую
красоту этой женщины дополнял весьма рельефный шрам на правой щеке, глаза с
узкими, растянутыми вбок зрачками и приплюснутая чьей-то нежной рукой переносица.
Яна забросила ногу на ногу (складной стул под ней скромно скрипнул) клацнула «Enter».
Ботинки молчаливо переминались по драному линолеуму.
- Не забывайся, я при исполнении, на
боевом, так сказать, посту…
- Серьезный ты, Лохматов, до плюс
бесконечности. Купи чего-нибудь сынку - по полтиннику кассета, по восемьдесят –
диск. Вон те, в коробке, вообще задаром – по сороковнику…
Распродажа, закрываемся.
- Пусть книжки читает. Все лучше, чем
диван с девками шлифовать. Где пацаненок?
- Вышел куда-то, может, по малой нужде. До
сих пор не вернулся.
Родя бесшумно подтянул колени к груди,
сжался в плотный темный комок. Из приоткрытой двери тянуло холодом и ароматами
большого вокзала, доносились редкие
свистки пригородных электричек, да упрямо бормотала на маневровых путях допотопная «кукушка», которая, наверно, самого Ленина
видела…
- Вышел, говоришь…Ну,
когда-нибудь вернется. И я вернусь, -
ботинки с хрустом развернулись по направлению к двери
и вышли вон.
- Родька, у партизан дембель,
дыши громче, - Яна наклонилась и заглянула под стол. Мальчик сидел в углу на
куске картона и молча смотрел на женщину.
- Держи вот, пожуй, - она протянула Роде
недоеденный чебурек, еще теплый, и баллон
«Пепси», из которого «отхлебнули порядочно».
Родя
все так же молча принял угощение, запил соленое
сладким и протянул бутылку обратно.
- Нет, оставь себе. Поспи, Лохматый не
вернется. Он сменится через два часа, таксистов на площади потрошить пойдет.
Тепловентилятор тебе включить?
Родя
согласно кивнул, потом развернулся и лег на свою картонную постель, крепко
обняв себя руками. Сверху на него безразлично взглянул угасший монитор – черный
тусклый прямоугольник из стекла, словно
кусок ноябрьского неба в маленьком оконце. Очередная бутафорская
«катастрофа» уснула в глубине его, так и не успев закончиться. Родя задремал...
***
…Объятый пламенем катер давно потерял
управление и летел прямо на осклизлые скалы.
Днище его, видимо, было пробито, потому катер накренился на правый борт.
Задранный кверху нос то и дело вздергивался, словно голова эпилептика в
припадке. Огонь быстро подбирался к стоявшим на палубе белым пластиковым
канистрам. Вот он лизнул одну из них – угощение пришлось по вкусу. Потек, чернея,
полиэтилен…
Сила, разметавшая над морем сотни, тысячи,
сотни тысяч мелких обломков, измерению
не поддавалась. Что там какие-то скалы! Взрывная волна чудовищным бугристым
кулаком больно ударила в грудь, прижимая хилое тело к грязному подмокшему картону,
голову словно проткнули толстой ржавой спицей – грубо, быстро, из уха в ухо!
Закрутилась в воронку черная, в оранжевых и красных от горящей «химии» бликах
вода, и из самого центра воронки протянулась, едва не коснувшись мальчишечьей щеки,
обгорелая рука в остатках гидрокостюма. Пальцы в перчатке, чья кожа
навсегда стала второй кожей ее владельца, несколько раз плавно согнулись – иди
ко мне, иди же сюда!
***
От
путешествия за останками утопленника спасла привычка месяцами спать вполглаза. Слипшиеся от многодневной пыли и соленых брызг
веки с болью открылись, Родя
проснулся.
- Иди сюда, мальчик, иди, не бойся! –
пальцы в дорогой, вкусно пахнущей хорошей кожей и одеколоном перчатке трепали
Родю по чумазой щеке. На месте Яниных сапог красовались
отменные «казаки» и полы кашемирового
пальто кофейного цвета – без единого пятнышка вокзальной грязи. Растоптанные
сапожищи да знакомые «ароматные» ботинки находились теперь по ту сторону стола.
- Валера, откуда такая любовь к дешевым
агиткам? Комедии бы лучше смотрел, «Полицейскую академию», тебе полезно. Для
повышения квалификации! – иронично произнес приятный, с легким южным акцентом
голос.
- А он из коробки брал, ну, из той, где
все по сороковнику. Мир спасать готовится, перенимает
опыт! – отозвалась Яна.
- Хорош
зубоскалить, Артур! Я тебе обещал – я свое дело сделал. Слышал? Я свое дело
знаю! – злобно отозвался обладатель «ароматных» ботинок, - забирай его и уматывай к лешему.
- Интересное кино про вино и домино! А
хрупкой женщине на булавки? А чебуречную компенсацию?
Полы пальто колыхнулись.
- Держи свой скромный гонорар, женщина
прекрасная! Держи и ты, супермен! Малыш, вылезай, не бойся. Мы сейчас с тобой
поедем на большой красивой машине прямо в гости к Мойдодыру.
Помнишь? Надо, надо умываться, по утрам и вечерам. Особенно по вечерам… Вымоем тебя, накормим, оденем в мягкую пижамку
и уложим в теплую постельку… В постельку…– голос Артура стал воркующим. Мужчина
снова наклонился и заглянул под стол. Красивое с тонкими правильными чертами
лицо, точеный нос, широкие густые брови вразлет, кожа гладкая и умело
«подрумяненная» в солярии, чисто выбрит, идеально подстрижен, волосы уложены
«а-ля Элвис Пресли».
Артур…Родя знал его довольно давно –
холеный хищник появлялся на вокзале часто. Приезжал всегда один и всегда –
после захода солнца, а уезжал с одним или несколькими малолетними
беспризорниками. В мае увез Ваську и Рашида, в июне –
сначала Леньку Пальца (да, палец у него был на правой руке один-единственный,
большой, с раздавленным ногтем, а остальные ему в детском доме вентилятором
отрубило), через неделю – целую
компанию: Элю, Лариску, Наташку-нахалку и еще какую-то
девчонку лет девяти, познакомиться с которой Родя не успел, да и не смог бы –
девочка не говорила, не слышала и даже не мычала. Она появилась на перроне
неожиданно – осталась посреди него после того, как схлынула толпа. Кто-то
привез ее сюда, вытолкал из дверей вагона и бросил, вручив ее дальнейшую судьбу
в руки Артура. Ни одного из ребят Родя на вокзале больше не увидел.
Нет, только не Артур, только не в его
«кожаные» лапы… Оттолкнуть взрослого, сытого и
сильного мужчину и бежать к двери – невозможно, к тому же там ждут еще двое –
тупой продажный ублюдок и эта гадина со шрамом. Прикинуться веничком, выйти с
ними на улицу, а там уж дать стрекача, бежать по платформе до конца, а там сигануть в пролом в заборе.
-А у вас джакузи есть, дяденька? А
«Денди»? А прыгать на диване можно будет? А в аквапарке с горки покататься?–
спросил чужим, тонким и глуповатым детским голоском Родя.
- Все у меня есть и все тебе будет. И
напрыгаешься, и накатаешься, и накувыркаешься всласть!
Артур приобнял
Родю за плечи и подтолкнул к двери. Яна и Валера оставались в углу, слева –
путь был свободен.
«Чтоб ты под «кукушкой» покувыркался, урод!» Родя вывернулся из предостерегающе-нежных объятий
Артура и рванулся к двери, вышиб ее ногой.
Семьдесят метров скользкой от противогололедной смеси платформы. Пятьдесят, тридцать пять…Три метра, два, один…
В спину несется грязная брань Артура и черные проклятия Яны – таких и не
слышал никогда. Ноги будто стягивает невидимая жесткая веревка, ветер раздувает
куртку с чужого плеча, она парусит и тянет назад. Только бы не упасть! Вот и
спасительная дыра, а за ней – снова платформы, рельсы, шпалы, безмолвные черные
вагоны без дверей и стекол, заброшенный и заросший больными березками
пешеходный мост. Лестниц нет. Середина моста давно провалилась, но на
полуистлевшей арматуре все еще держатся куски бетона, свисают с боков
решетчатые заграждения. Хорошо, а дальше куда? На дворе ноябрь, вокруг – не
Бразилия, под пальмой в шалаше не заночуешь, пальмы здесь только на дешевых
календарях растут. В кармане пусто, в голове – вши.
Вот старый, отслуживший свой срок паровоз,
весь в толстом слое сажи, ржавчины и грязи, частицы угля на его боках чуть
поблескивают в свете далекого фонаря. Ему хорошо, он железный – не чувствует,
не видит, не мерзнет. Но многое помнит: деревянные глухие вагончики, которым
нет числа и такие знакомые серые фигурки в них,
избитые, окоченевшие,
раздавленные страхом и неопределенностью того времени, какое их Часы еще не
отсчитали. Паровоз потрудился на славу в далекие времена, он заработал право на
свою вечную дрему и не хочет просыпаться.
Вот обгоревший одинокий вагон, от него до
сих пор пахнет жженой резиной и окалиной, и если прижать ухо к шершавому
железу, то можно услышать приглушенные давностью лет крики горящих заживо
людей. Изгой-одиночка, у него слишком мало сил, чтобы действовать…
Вот
старая лобастая электричка. Под ее колесами погибли восемнадцать человек, ее
машинист давным-давно помер опойной
смертью, а механик, что пытался сладить с ее тормозами, лежит в далекой
африканской земле. Помощь братской стране закончилась
лихорадкой Эбола…Электричка явно застоялась,
она нетерпеливо гостеприимна, двери в ее головном вагоне открыты, а сам он
больше не прячется в темноте, как прокаженный в своей последней норе. Все его
стекла целы - надежды на то, чтобы согреться, мало, но переждать остаток холодной ночи в
помещении, защищенном от ветра, можно.
…
Мальчик тяжело опустился на одно из сидений, потом лег и, как всегда, обнял
себя за плечи, прижал костлявые колени к груди. Через минуту он уже спал. Спал
так, как когда-то в далеком детстве, когда врач в деревенской больнице
промахнулся с наркозом – в неосязаемой тьме, слепой, глухой, безвольный. Он не
услышал, как лязгнуло и радостно вздрогнуло железо. Ржавый погорелец неожиданно
резво покатился вперед, проехал стрелку и ушел на соседний путь, пропуская
электричку. Вагончики тронулись, а вот перрона не осталось - не было его, а
была лишь тьма за окнами, наполненная острой сажей тьма…
***
Сон уходил медленно, нехотя. Так обычно рассеивается над спальным районом
плотный рукотворный туман – темно-серая туча, праведные труды ТЭЦ,
нефтеперерабатывающих заводов, гигантских магистралей, по которым движется
бесконечное колесное месиво. Навязчивый
солнечный луч уперся в лоб, по которому вскоре стекла мутноватая капля, потом
еще одна, потом еще… Родя провел
ладошкой по пыльному лицу, потом сильно, с явным наслаждением протер кулаками
глаза, сел на своем жестком фанерном
ложе, осмотрелся.
Видавший
виды зеленый долгожитель, вагон пригородной электрички, был пуст. Вагон как
вагон, все, как доктор прописал – гнойного от вечной ржавчины цвета окна,
насмерть замурованные фрамуги, блестящие скамьи из толстой фанеры – на
домодельную обувь не порежешь, да и здоровенные
заклепки хороши, сгодятся для эротического массажа дачникам!
Паренёк встал и, прихрамывая на онемевшую
после сна ногу, вышел из раскаленной консервной банки на платформу, огляделся…
и оказался посреди жары, да нет, пекла, где
суховей выдувал из трещин платформы бурую пыль. Вывески с названием
станции не было. Да, выезжал из ноября, а приехал в июль. Наверное, в какой-то
южный край, где и снег-то видели только в новогоднем «Огоньке». Ой-ей-ей,
сколько же сотен километров дороги пронеслось под ним, и не было в том пути ни
остановок, ни случайных попутчиков – ничего, только монотонное движение вперед…
Родя оглянулся – электричка исчезла,
только уходили в степь ржавые рельсы одноколейки, да глухо погромыхивал кусок
железа, висевший над окном полуразвалившейся кирпичной будки, бывшей некогда
кассой. Он не услышал ни прощального свистка, ни стука колес, не увидел
семафора вдалеке. Только торчали между шпал иссохшие кусты репейника и
почерневшие подсолнухи, но поезд прошёл и не сломал их…
Надо бы идти,
поискать спасительную тень, людей, жилье, воду. Может быть, удастся к
кому-нибудь прибиться, к старушке какой одинокой? Если
это глухая российская провинция, то здесь и деревеньки должны быть, где
бесхозные дома встречаются. Такой дом -
«гнилой – ткни, да развалится», но, черт
возьми, свой! Крыша над головой есть, печка, колодец – что еще нужно?
Родя шел по растрескавшейся дороге,
которая вдруг резко спустилась с равнины в овраг. Запахло болотом. Под ногами
зачавкала тропинка, по обе стороны которой росли, нет, не росли, а теперь уже
медленно гнили гигантские, метра по четыре-пять, борщевики. Бурые, с хороший
тазик зонтики, напоминали Роде тот дурацкий фильм в
палатке Яны, который он так и не успел досмотреть до конца. Мальчик вылез из
оврага и увидел в полукилометре от себя небольшой лесок. Скинул куртку, перебросил
ее через плечо – стало прохладнее, силы прибавились. Чем ближе подходил он к
леску, тем тверже становился его шаг, тем легче давалась ему дорога. Суховей
сменился приятным свежим ветерком и словно слегка подталкивал Родю в спину,
приближая к цели.
Лесок оказался дубовой рощей. Между
деревьями петляла узкая речушка, а ветерок поменял направление, сделался еще
прохладнее и ласково обдувал грязное, в пятнах сажи лицо. Родя прошел несколько
шагов по берегу, потом опустился на колени, отбросил прочь куртку и зачерпнул
горстями теплую, тягучую воду, плеснул в лицо. В последний раз он умывался…Когда же он умывался?
Искупаться бы целиком, да уж больно тут мелко. Разве только лечь на
спину, так, чтобы вода текла по макушке и по щекам, и слушать, как журчат и
закручиваются коричневатые струйки
вокруг гладышей на песчаном дне.
Родя снова зачерпнул воды и вздрогнул –
она была алой. Что-то яркое и скользкое всплыло от самого дна, прилипло к
ладоням. Мальчик резко встряхнул руками,
пытаясь отбросить от себя неизвестное нечто, и тут увидел, что это всего лишь
треугольный кусок красной материи, весь в черепушках и тонких змейках. Бандану какой-то лапоть упустил, ну и сам виноват, а сейчас
она очень кстати, штука нужная, потому
как бритую в детприемнике
голову нечем защитить от солнца,
волосы-то еще толком не отросли.
Влажная ткань плотно обхватила голову,
затянулась на затылке мокрым узлом. Понеслись навстречу темные деревья и заплетенные паутиной
папоротники, все быстрее и быстрее, пока не слились в две сплошные зеленые
стены…
***
По обочине пустынного шоссе мимо заросших
пышным бурьяном автобусных остановок шли трое. Мальчик лет двенадцати, в
лохмотьях и с красной тряпицей теперь уже на худой шее, с двумя тяжелыми
армейскими термосами в руках. Плотненькая и крепенькая еще бабуля в синем
рабочем халате, из-под которого выглядывал подол пестрого ситцевого платья, и белом благообразном платочке.
Молчаливый сутулый дед с оббитым эмалированным ведром в одной руке и
брезентовым складным табуретом в другой. В ведре что-то плескалось. Общительная
бабуля не умолкала ни на минуту:
- Вот нахал,
балбес! Зажрался! Помню я его, еще сопливого! Пацаном ко мне телевизор смотреть бегал, а теперь подвезти к
самому поселку не захотел. Хорошо еще, что пионера встретили, сознательного,
как при советской власти! Видишь, Жора, какой молодец, а мог бы самогон в
подворотне хлебать, да с ножиком по ночам на улицах насильничать.
Ан нет, видишь, трудится!
- Ой, а обносился-то, а исхудал… В чем только душа держится, как ноги-то еще носят. Прямо,
прямо иди, тут еще километра полтора-три… Нет, бадьи
на землю не ставь, стряпня остынет…
- Поспешай, милок,
поспешай, у шабашников на хоромах скоро обед. Успеем – первыми будем, товар
разойдется хорошо!
- Голодный, поди,
мальчик, а мне и угостить-то тебя нечем… Жора, веревку проверь, крышка уж
больно гремит, того и гляди, слетит! Я вот все смотрю на тебя и думаю: до чего
ж сознательный, трудолюбивый! А тебе, часом, не тяжело ли?
- Что вы,
бабушка, мне это – в удовольствие, - ответил, четко проговаривая последние
слова, мальчик.
- Ах ты,
лада такая! – закачала головой в нахлынувшем умилении бабуля.
Эти последние «полтора-три километра»,
новая неизвестная передовой науке мера длины, только что изобретенная бабкой,
далась Роде с огромным трудом. Руки резали грубые брезентовые ремни, спина и
плечи ныли, язык намертво присох к нёбу, перед глазами весело кружились
крохотные разноцветные искорки. Ноги с трудом слушались своего хозяина, но
надежда на пару бесплатных чебуреков успешно заменяла собой второе дыхание.
Компания прошла по мощеной бетонными плитами дороге между недостроенных домов и
остановилась в центре небольшой площади, красной от битого кирпича и ссохшейся,
укатанной колесами грузовиков глины.
- Ну, все, стоп машина, пришли! Лада, во-о-он те два ящичка принеси, газетку постели. Да не на
землю, олух, на ящики!
Родя
расправил засаленную газетенку на шершавом днище дрожащими от усталости
пальцами и бессильно опустился на землю. Промасленная надежда таяла с каждой
минутой.
- Сынки! Сынки! Сынки! Сынки!–
прокричала бабуля на все четыре стороны, да так, что «трубный глас» пробился
сквозь хаотичный стук киянок где-то возле небес и надоедливый визг электропилы во дворе одного
из домов.
На
площади собирались люди – те самые, для кого предназначался сытный обед,
приготовленный руками сердобольной бабули. Именно для них эти трудолюбивые руки
собирали капустные листья и тухлые окорочка на
рыночной свалке, мыли, рубили, терли, замачивали в марганцовке и в уксусе,
пересыпали крапивой и перцем.
- Голубцы! Чебуреки! Чебуреки горячие!
Очень горячие! Кукурузка вареная, сахарная! –
надрывалась бабка. Сынки, этот худощавый, многоязыкий
и большей частью испитой интернационал, толпились у ящиков, бойко раскупая
«товар с сюрпризом». Иногда мелькала в этой смуглой до черноты толпе странная
фигура - неопределенного возраста
кряжистый мужичок в облезлой кроличьей шапке, из-под которой выбивались седые космы, бурой от старости телогрейке и коротких пыльных
кирзовых сапогах. Он появлялся то слева, то справа от самодельного прилавка,
живо интересовался ценой, пытался пощупать и даже попробовать стряпню,
принюхивался, но ничего не покупал.
Торговка была, несомненно, удачлива. Через
четверть часа оба термоса и плешивое ведро опустели, а поясной кошелек бабули
раздобрел и стал невероятно приятен на ощупь. Но пересчитывать деньги она не
спешила – слишком пристально смотрел на нее тот любопытный «ватный» тип в
облезлой шапке. Бабуля наклонилась над вновь задремавшим от жары и жажды Родей,
энергично потрясла мальчика за плечо:
- Эй, пионер! А, пионер!
Вставай-поднимайся, рабочий народ! Вот ведро, на соседней улице колонка есть,
так ты водички принеси – руки и бадьи обмою. Только пошустрее оборачивайся,
скоро автобус обратно пойдет, нам успеть надобно!
От неожиданности мальчик вскочил на ноги
слишком резко. Красная тряпица сильно
сдавила горло - площадь вместе с домами качнулась и наклонилась влево, перед
глазами почернело, он пошатнулся, но все-таки удержался на ногах. Он почти
дошёл до края площади и хотел свернуть на указанную бабулей улицу, но
пронзительный короткий вскрик за спиной заставил его оглянуться. Резкий,
необычный и необъяснимый для ясного и знойного дня порыв ветра подхватил и швырнул
в воздух лист железа. Закружил, словно клочок бумаги, подбросил на огромную
высоту, развернул плашмя, заиграл, кругами гоняя над площадью – и две головы,
одна в беленьком платочке, другая в туго сидящей засаленной парусиновой кепке,
упали на пересохшую землю. Вслед за ними отправились и тела, только коротко
всплеснула руками бабуля, словно пытаясь удержать и вернуть потерю. Два теплых
кровавых ручья бодро устремились навстречу друг другу, слились воедино и
направились к дренажной канаве. Четыре крохотных, в пару листочков, дубка на её
дне изогнулись, затрепетали, потянулись вверх, жадно всасывая корнями обильную
и сытную влагу.
«Куда-а-а-а?»,-
спрашивало железо, вращаясь на земле, словно праздничная шутиха, и отгоняя двух неизвестно откуда появившихся
пегих горбатеньких собачонок. «Ещщ-е-е-е!»,- с
шипением отвечал ветер. Но собачонки оказались проворными - с визгом и урчанием
подхватили головы и со всех ног бросились через площадь, свернули на одну из
улиц и исчезли в клубах дорожной пыли так же внезапно, как и появились.
Чья-то
колючая, мозолистая ладонь опустилась Роде на лицо, закрывая глаза:
- Отвернись, малец.
Нечего тебе на это смотреть!
Ладонь, пожалуй, слишком тяжелая для
пожилого человека, сдавила ноздри, прижала сухие губы к зубам. Ноги мальчика
подкосились. Он обмяк, задыхаясь, и, измотанный долгими да лихими дорогами,
голодом, жаждой, потерял сознание.
КОНЕЦ
ПЕРВОЙ ЧАСТИ.
