Меня женка дома ругала: «С твоей рожей только в погребу сидеть, а у тебя язык с подбоем!» Поглядела бы ты, косматка, как меня здесь ответственны редактора из своих рук чаем потчуют!

Хотя и невнятным слогом, однако в каждом месте часика по четыре посижу и потолкую – все одно рот до двенадцати не запирается, кроме как на учет.

А я не за этим, у меня белой медведь нос откусил, я в клиник приехал, а мне профессора кверху ноздрями пришили, говорят, так и было. И я рад – табак нюхать сподручнее. Всего навидался… Одному писателю голову как стекло с лампы сняли, стали ламповым ершиком прочишшать, а он забылся и ушел без головы. Опять, дама в жару лежит – на животе щи кипят, на лбу блины подгорают. Профессор Лихорадченко двенадцать трехлитровых банок от варенья ей поставил, а она вскочила и домой убежала – така продувна… Опять, кому щетовидно железо надь, кому в утробу бес ходит, кому от ягих баб напушшено – тех в ВИЕМ. Там троешерстных кошек держат, там курицы щенят грудью кормят, коровы кипяченым молоком доятся – кипятильники туда ложат из Могеса…

В столовой был –ихтиозавра ел и страуса, так наобедался – айроплан не мог поднять. Я и крематорий видел. Бог даст, будем живы-здоровы, так и захоронимся тут… Жалко, что мне к пятнадцатому домой надо – пятнадцатого у нас на родине пожар с человеческими жертвами будет – дак заливать приказано явиться. Не забываю дом-от…

А то помню, как у матери в утробе сидел. От скуки Библию читал, а кто где чихнет, сразу отвечу: будьте здоровы! Двенадцать месяцев в утробе отдувался, я не люблю с места на место. Мать-то на меня четыре раза в суд подавала о выселении. Летом я сам выехал, на четырех подводах. Тот год, помнится, с амалекитянами война была…

Преосвященный Трафарет меня крестить взялся. А я нырнул раз, нырнул два, да и стал на якорю. Крестна матушка Канделябра испугалась, за мной сиганула: «Где ты, орет, выпороток, струна барабанная, я тебе не Епрон в купели нырять!» Она три года так ныряла, утонуть не могла. И я упрям, со дна не бывал, любовался чудесами подводного царства. Затем, как вежливый кавалер, провещился:

-        Маман, этта неудобно, в воде разговоры россыпать. Махнем в съестной трактир «Афины», я сам замерз, как торокан.

Мать-то Канделябра, не будь дура, за спасение утопших еще пятишницу с меня стесала. Изволь-ка радоваться!

Я кр-расавчик был, из-под ручки посмотреть! Сам, как бугирь, щечки-булочки, глазки… Еще весь сервиз на виду, а уж я изучил такую манеру, как пронзительность глаз делать. Ужасти, как баб абажал! Кормилица зайдет, сейчас в охабку. Наемся и сплю. Сплин нападает.

Эдакого киндервунда все за счастье почитали на руки взять. Я с богатых по полтиннику, с неимущих по четвертаку слизывал… У меня в пеленках и касса была спрятана, мышам не найти. Папиросы тут же хранил. Дома «Бокс» курил, а поволокут на бульвар, так – «Сафо».