Мангуста, Ольга Хорхой (при участии Сэма о’Вар)

9 ½ дней.

( фанфик по фильму-трилогии «Властелин Колец», орочий гет, R, OC)

Давай кричать с высокой башни -

Она поближе к небесам.

Всех недовольных быстрым маршем

Пошлём по дальним адресам.

 

Последний шанс сказать, что хочешь -

Не долетит сюда гнильё.

Заткнут? Вполне возможно. Впрочем,

Никто нас не возьмёт живьём.

 

Что нам за дело, если

От наших криков короли!

Ты знай дери сильнее глотку,

Пока на шее нет петли.

 

Надежда Акуленкова (Aurinko)

1.

Солнце давно ушло за тяжелые тучи, сыплет снежная густая крупа. В городе – вечер, темень. Февраль... Но из высоких окон еще видно узкую полоску зари. Если думать в поэтических терминах, то можно сравнить ее с последней, довольно слабой надеждой. Но – не стоит. Разумный не питает несбыточных и зыбких надежд. Он идет надежной дорогой, где вероятность победы близка к единице. Где он один решает, чему должно произойти. Следуя этим путем, он уже немало продвинулся в своих исследованиях, и достиг бы успеха, дай судьба ему еще десятка два лет... Нет, он, хоть и выглядит старым, времени не подвластен – таким, как сейчас, был он и сто лет назад, и проживет еще хоть две сотни, хоть десять – над жизнью мага время не властно, но оно имеет власть над его судьбой. И Саруман хорошо понимает, что он, на данный момент самый сильный маг Средиземья, не может достичь желаемого за столь короткое время – а сколько, интересно, осталось – пара лет, пара месяцев или считанные дни? Нет, он, наверно, поверил бы, что эльфы посходили с ума – такое повальное сумасшествие, что случалось с ними не раз, а уж Митрандир никогда не мог просчитывать ситуацию и на столетие, но хозяин Мордора? Артано лжет, когда уверяет, что Кольцо под контролем. Ибо иначе оно было бы уже у него. Или он тоже хочет его уничтожить? Ради чего? Призрак, недовоплощенный майя решился на окончательное самоубийство? Но зачем же тянуть за собою всю Арду? Единственное, что еще удерживает магию в Средиземье – Кольцо Всевластия. Без него не только распадется связь остальных колец, но и сама энергия, направленный поток, из которого берут силы и маги, и эльфы, и те из людей, что способны его воспринять, исчезнет. Последствия непредсказуемы. Саруман не настолько хорошо знает природу подземных глубин, живой оболочки планеты и сферы духа и мыслей, чтобы прогнозировать все последствия исчезновения магии. Может быть, обойдется не слишком серьезными катаклизмами – как, к примеру, затопление Белерианда. Но это – навряд ли. В самом крайнем случае следует ожидать новую Тьму и Зиму – на сотни лет. Живое не сможет спастись, а валар ныне почти что бессильны, воссоздать все погибшее даже и пытаться не станут. Между этими крайними точками – множество вариантов. Нет лишь одного – чтобы устроил его, Сарумана. Он вложил слишком много труда – и любви, если хотите, в этот клочок ничейной земли, поэтому расставаться с ним не намерен. Он хочет жить здесь – всегда, изо дня в день решая простые и насущные вопросы, строя и созидая – нет, не Аман в Средиземских краях, этакую мечту Келебримбора, а просто – страну, где спокойно уживаются разные расы и племена, где труд считается не повинностью, а благословением, где достоинство не зависит от знатности, а только от собственных сил и умений. Где ничто не ограничивает того, кто хочет исследовать и изобретать – ну, кроме стеснения в средствах, извечного спутника неудачливых прожектеров, но тут он, кажется, вполне в силах поддержать то, что, по его мнению, достойно быть воплощенным в жизнь. ...Где торговля – достойное и безопасное занятие, и купцам не надо нанимать одних головорезов, чтобы спастись от других. Где бедны лишь ленивые и бесталанные. И где нет иной власти, кроме власти его – Сарумана, где ему, Саруману, интересно жить и творить – как из мертвой материи, так и из людских душ. Не удивительно, что его поддержали именно люди – самый непредсказуемый и самый изменчивый материал истории. Вы любите золото? Я даю вам его – даже больше, чем сможете унести. Вы хотите свободы? Я даю вам иллюзию этой свободы, и вы будете более чем довольны.  Работайте, торгуйте, богатейте, считайте, что это вы владеете своим имуществом, а не оно – вами. И моя власть усиливается по мере того, как вы привязываетесь к своим хоромам и сундукам.

Орки. Вторая раса, что признала его своим господином. Сперва – та горстка, что пришла к нему с севера наниматься в охрану. После – сотни вытесненных бескормицей из пещер Мглистых Гор подземных жителей, не столько военная, сколько дешевая рабочая сила. А дальше пошел слух, что «Шарку всех принимает», и пришлось учинить суровый отбор среди еженедельно приходящих разноязычных бандитов, чтобы не подвергнуть разложению сформированную им армию. Именно орки помогли ему уничтожить настоящих конкурентов в борьбе за власть – что городское самоуправление, что дунгарских князьков, что тайное общество, раскинувшее широкие сети с благословения его старого знакомца. Нет, зря он, все-таки, не пытал Митрандира. О, это нелепое чувство братства избранных, не дающее относиться к ним так же, как ко всем остальным врагам. Он упустил Гендальфа, и сейчас платит за это. Кольцо было почти что в руках! А теперь – жди вестей от Углука. Нет, не мучить себя неизвестностью... Лечь и заснуть... Все равно – ребята ушли далеко, и, даже видя их в палантир, уже ничем не поможешь. Только вот ведь беда – не заснуть, и вино бесполезно... Как в прошлую ночь, позапрошлую... Сколько же можно? Конечно, он выдержит и не такое, но мысли утратили прежнюю гладкость, и даже внутренняя речь иной раз кажется какой-то спутанной.

А еще и Лурц на границе с Роханом. Нет, это задание для него – как прогулка... Численное превосходство над бандитами Йомми – больше, чем вдвое, но если придется полагаться не только на силу – увы, Лурц еще неопытный и увлекающийся мальчишка, хоть и здоровенный не по годам. Поневоле вспомнишь итилийского наемника Никко, почившего лет пятнадцать назад. Как жаль, что Лурц тогда под стол пешком бегал! Пожил бы еще старикан – глядишь, и был бы в Ортханке сейчас обученный всем военным премудростям полководец. Нет, пора прекратить этот бесполезный поток мыслей, не то и вправду побьешь собственные рекорды по бессоннице...

2.

Странное время это межсезонье – уже не зима, но весной и не пахнет. Седые ковыли спутанной гривой ложатся под ноги, местами попадается осевший и пористый, покрытый наледью снег, в лужах под обманчиво прочным ледком стынет черная, как деготь, вода. Серое небо – без туч, такая ровная простыня, из-под которой немилосердно тянет знобящим холодом, серый снег, серый ковыль, серые спины пехоты. Топают без энтузиазма, яркий, хоть и рассеянный свет заставляет щуриться непривычные к дневному свету глаза, да и тащат двух раненых, что замедляет ход орочьей сотни.

«Балрог меня подери! – думает сотник Лурц, оглядывая горизонт, ровный, словно края новой тарелки. – Куда делся Йомми? Только что драпал, как ошпаренный кот, и вот – исчез. Совсем исчез, безо всяких следов. Впрочем, следы-то отыскать можно – если постараться, но вообще – непонятно...»

Засада, устроенная у Пастушьего Перемета на роханцев, почти увенчалась успехом – большая часть разбойников была перебита, и лишь Эомер с пятнадцатью соратниками прорубился из окружения и ускакал от преследователей в степь. Это «почти» означало, что вся затея рухнула в одночасье – трудно, что ли, набрать снова отчаянных ребят и продолжить набеги на сарумановых данников? Территория от Хельмовой Пади до Пастушьего Перемета считалась ничейной, и до последнего времени была никому не нужна. Но, с оживленьем торговли, граница с Роханом превратилась в хорошую кормушку для самозваных сборщиков подорожной. А после разрушения беспошлинной ярмарки в Сарамке вся контрабандная торговля переместилась к Пастушьему Перемету, и он стал притягивать с магнетической силой разбойников – что дунландских, что роханских, что сброд, не признающий властей совершенно. Когда сарумановых людей ограбили буквально в трех шагах от ярмарки, Шарку устроил форменный разнос Лурцу и пообещал ему, что тот сгниет в казематах, если разбойники не оставят Перемет в покое. Лурц действовал оперативно, и Эомер попался в ловушку, как перепел в ощип, но ведь ушел! Нет, надо искоренять заразу до последнего разбойника... И Лурц, взяв с собой двух урукхаев помощнее, пошел по их следу...

Эомер уже не пришпоривал взмыленного жеребца, и тот перешел на шаг. Надо же, как подловили! Что за судьба такая! Третий Сенешаль Рохана мотается, словно последний лошадник, на границе и отлавливает торговцев ширским зельем и восточной смолой. Конечно, самогон, привозимый из Итилиена и называемый граппой, производит сравнимое с этими отравами действие, но тут уж никуда не попрешь – сам Теоден не брезгует этой гадостью – чем дальше, тем сильнее пьет, превращаясь в старую красноносую развалину, что по утрам похмеляется, в полдень – добавляет, а к вечеру уже не помнит, кто он и как его звать.  Нашлись решительные люди, разнесли Сарамскую ярмарку по бревну, так нет – все повторилось, только несравнимо ближе к Рохану.

Хотя... если бы эта ярмарка обосновалась в Рохане, он не стал бы их гнать. Он обложил бы их податями и сборами – дабы пополнить пустеющую государственную казну. Но кто ж ему даст! Саруман поощряет торговцев, предпочитая брать по малу со многих, так что полновесные подати покажутся им теперь грабежом. И еще. Хоть Эомер не признавался в этом себе, но одно только слово грызло его душу, превращая даже победы в ничего не стоящие безделушки. Это слово было – «опала». Нет, оно пока что не сказано, беседы с конунгом сохраняют подобие отеческого наставления, сбиваясь к концу на бессвязные жалобы старика, но подозрительность и раздраженье уже ясно слышимы в них. С тех пор, как Грима, хитрый итилиец с гнилыми зубами и ласковыми речами стал советником Теодена, конунг только и думает о том, что Эомер может поторопить свое ожиданье наследства... немалого, прямо сказать... Власть конунга – это не власть сенешаля, он не распорядитель – хозяин. Да, тут Эомеру было бы, где развернуться...

Овраг, по которому они двигались, стал подниматься, и Эомер послал человека взглянуть, намного ли они оторвались от орков. Тот возвратился с сообщением, что орков наверху не осталось – все они шли по их следу, то есть пребывали в овраге. Эомер ухмыльнулся – что ж, если и не удалось уничтожить ярмарку у Пастушьего Перемета, можно будет взять хотя бы орочьего предводителя, а уж потом поговорить по душам с Саруманом – много ли он за него даст. Может, удастся ликвидировать беспошлинную торговлю без всяких усилий с их стороны...

Лурц и не заметил, как вместе с двумя урукхаями оторвался от остальных – шли-то быстро, почти бежали... И лишь когда засвистели стрелы, он понял, как влип. В одно мгновение были убиты его спутники, а он сам, получив по стреле в грудь, плечо и бедро, был захлестнут петлею аркана. Взревел, дернулся, и вдруг что-то тяжелое ударило его по затылку, отшвырнув в темноту беспамятства...

- И куда его потащим теперь? – спросил Эомера оруженосец, обломав стрелы и перебросив вырубившегося орка поперек седла.

- Куда? Есть одна мысль... точнее – одна дама... погоди-ка!

Эомер, стащив Лурца на землю и развязав ему руки, уложил правую так, чтобы середина предплечья оказалась как раз между кочками, и резко ударил ногой. Странно – рука не сломалась. Он подтащил камень, и, подложив Лурцу под локоть, прыгнул на предплечье со всей дури. Хрустнула кость.

- Вот так-то, а то ведь к женщине везем, она – существо нежное, отпор дать неспособное...

3.

Межсезонье... Еще не весна, но ее ожидание чувствуется не только в пронзительном ветре, иссушающем гряды последнего снега, в нагрубших почках приземистых яблонь, но и в человеческой суете, что сопровождает подготовку к весеннему севу. Земля не то, чтоб не кормит – сухая роханская степь не дает распахивать дальше, чем в пределах четверти часа ходьбы от любого колодца или ручья, да и то не осваивается полностью – большинство работников любого хозяйства пасут скот, дома остаются одни женщины, дети да немощные старики. Но без землицы нельзя – разоришься на покупном зерне, картохе и пиве. Все дорого, все надо везти издалека – вот и надрываются девки и бабы в поле и на огородах, таскают неподъемные ведра, чтобы к паужне выставлять мужикам на стол собственноручно выращенную нехитрую снедь. Люди не могут без хлеба. Хлебушек держит их в такой кабале, что не снилась и Черному Властелину.

-А ну пошли вон, дармоеды! – вслед воришкам полетела туфля. Сделав в воздухе мертвую петлю, она смачно врезала по затылку одному из воришек. Мальчишка, икнув, рухнул физиономией в грядку. Подхватив юбки и подскакивая на одной ноге, Эдри рванула в сторону потерпевшего.
- Ну, погоди! Сейчас я тебе задам! – схватив мальчишку за волосы, подтащила его к себе. Дождалась, кухаркин сынок нагло ворует картошку из подпола…
- Ты…. Ты… Ты откуда тащишь мешок?

- Да вот, решил на посадку картошечку дозарить...

- Дозарить?.. В мороз?… Ты каким местом думаешь?! И почему ты был с парнями из соседней деревни?!!! – Эдри трясла мелкого до тех пор, пока тот, поняв, что сейчас будут бить, не проревел:
- Они предложили мне две монетыыыыыы … Сказали, что если вытащу им картохи, то получуууууу их…
Кухаренок размазывал слезы по чумазому лицу. Эдри уже и не знала, в чем причина такого рева – в том, что хозяйка поймала его с поличным, или в сорвавшейся сделке. Еще раз, строго в педагогических целях, залепив хорошую затрещину, она отпустила воришку.
- Дуй на кухню и на глаза мне не попадайся!
Мальчишка резво помчался в сторону дома. Эдри уселась на грядку, туфлю она все еще прижимала к себе. Воспользовавшись тем, что кроме пугала её никто не видит, крепко выругалась. Если бы её, «образцовую гражданку и несчастную вдову», услышал кто-то из соседей, апоплексический удар был бы им обеспечен. Для них она всегда была скромной вдовушкой роханского лейтенанта. Эдри подперлась кулаком – что мы имеем на сегодняшний день? Слуги – воры, в доме – раздрай, а Эомер… Еще недавно она была так рада тому, что на неё обратили внимание, пять лет без мужчины – это вам не капусту нашинковать. Поэтому Эдри с радостью отдалась бы грубым ласкам любого солдафона. А тут – какое счастье привалило! Однако, удовлетворив телесную потребность, пришла к неутешительному выводу – для роханского сенешаля она всего лишь одна из многих простолюдинок, которых у него в каждой деревне, как у неё в огороде морковки. Эомеру> глубоко плевать, что у неё на душе. Его интересовало только одно – чтобы к его приезду был готов ужин, чтобы его солдатня со спокойной совестью могла резать её кур, чтобы…
Эдри встала и пошла к дому, проклиная всех на свете мужчин, а своих – особо, изобретательно, с сердцем. Мужа-поганца, что поимел наглость пасть смертью храбрых и оставить её одну; слуг, которые совершенно отбились от рук, Эомера, и не думавшего ей помогать. Эдри горько усмехнулась. Нет, кое в чем он всегда готов был помочь, но ей надо было уже не только это. По ночам она горько плакала в подушку и молила валар, чтобы они послали ей достойного мужчину, который позаботится о ней, и будет не только самцом, но в первую очередь каменной стеной, за которой так хорошо спрятаться и не видеть «прелестей» этой жизни.

Она была достойна этого – более чем достойна. Кто посмел бы сказать, что Эдри не хороша – статная, рослая, с фигурой, напоминавшей песочные часы: полные бедра и пышная грудь при тонюсенькой девичьей талии. Черты лица у нее не то, чтоб уж очень тонки и правильны, но гармоничны, и вздернутый нос невозможно было бы представить на аристократически утонченном лице, а пухлый насмешливый рот составлял ему достойную пару. Глаза... глаза меняли цвет трижды на дню, если ничего не случалось – с утра они были светло-карими, в полдень казались золотыми, как солнечная пыль, а к вечеру золото сгущалось до темноты гречишного меда. В гневе же темнели и метали пронзительно-желтые молнии, и старый Лейф готов был поклясться, что в это время редкие волосы на его макушке электризовались и вставали дыбом, как при грозе. Как вы поняли, Эдри была рыжа – не в масть красной лисички, не под цвет тюльпанной луковицы, а той палевой рыжиной, до которой выгорает степь к середине июля. Не только лицо, но вся она – от шеи и до самых интимных сторон ее тела – была покрыта золотыми веснушками, не сходящими даже в темные зимние месяцы, и казалось, будто кожа Эдри усыпана золотом. Когда бы можно было обменять все это золото на звонкую монету, набрался бы мешок, если не больше.

- Хозяйка! – Лейф ковылял от ворот, и весь его вид показывал, как он взволнован. – Поспешайте, хозяйка, к вам гости.

- Кто? – Эдри отряхнула подол.

- Он самый. Господин Эомер...

 

4.

... Лурц очнулся от резкой боли – кто-то тянул его руку, нажимая в середине предплечья – вот там-то и было больнее всего. Открыл глаза – над ним в ореоле рыжих волос возникло женское лицо, принюхался – пахло уксусом и камфарой, попробовал дернуться – и взвыл. Кто-то надавил ему на грудь, и словно копье пронзило его до самой хребтины. Скосив глаза, увидел сморщенного старикашку, с блестящей лысиной, прикрытой редкими прядями сивых волос. Тот, усмехнувшись, сказал:

- Лежи, парень. Будешь дергаться – в лоб дам. Тебе тут плохого не сделают, во всяком случае, мы.

- Где я?

- В кладовке. Это, надо тебе сказать, все же лучшее место, чем погреб. Потерпи – немного осталось. Стрелы вырезали, раны перевязали.

- Кто вы?

- Не враги. Станем ли друзьями – тебе решать. Может, себя назовешь, для начала?

Орк опять дернулся и мотнул головой. Все поплыло перед глазами. Да, видно, крови потерял многовато... Экзекуция над правой рукой подошла к концу, женщина сноровисто прибинтовала к ней лубок и уложила к нему на живот:

- Эй, полюбуйся! Саруман, небось, так не умеет.

- Шарку – великий человек. Он умеет сращивать кости и заживлять раны за один день.

- Так ты, все-таки, саруманов... То-то, смотрю, Эомер мне сказал, дескать, поймали разбойника, а сам не зарубил тебя, не повесил.

- Я сам его повешу, - тихо, но внятно, произнес Лурц.

- А вот это – обожди, пока ты у меня гостюешь. Будешь грозить, еще хуже – кулаками махать, так живенько в погреб отправим. Чтоб остыл. Для буянов прохлада – первое дело.

- Ладно, Эдри, хватит грозить, - вмешался старик. – Ты, вояка, пить хочешь?

Ледяная вода тоненькой струйкой побежала в пересохшее горло.

... Следующие дни проходили в тишине и почти полной темноте – Лурца кормили, перевязывали, выносили бадейку, и только в это время в каморке горела лампа. Глаза орка хорошо видят в ночной темноте, но не в полной же! Временами ему казалось, что он уже умер, или хуже – выброшен во внешнюю тьму, но звуки и запахи убеждали в обратном – он был заточен в человеческом жилище, и люди заботились о нем даже лучше, чем это сделали бы соплеменники. На седьмой – или то был десятый (он потерял счет времени) день пришла та женщина, которую старикашка назвал госпожой Эдри.

- Так ты служил Саруману, я правильно поняла?

- Почему служил? Еще буду служить, я – не предатель.

- Забавно, - женщина прошлась по каморке. – Не думала, что среди орков встречается подобная верность.

Лурц не ответил – он внимательно разглядывал женщину. Тело ее было зрелым, вполне зрелым для того, чтобы иметь пятерых или больше детей, орчанки в этом возрасте уже обычно обзаводились первыми внуками, но у людей все иначе. Орк в свое время погулял всласть в Изенгарде, благо, к нему и его соплеменникам никакая зараза не пристает, и знал, что человеческие женщины не имеют много детей, давая жизнь, самое большее, десяти-двенадцати отпрыскам, быстро старятся и становятся неспособны на это. Мало того, девушки, созрев к двенадцати, начинают рожать, самое раннее, в восемнадцать-двадцать лет, и рожают не каждый год. Наверно, они заботятся о своей красоте – от родов отвисает живот и сморщиваются груди. Эта же была упруга, как дорогая белая булка – Лурц пристрастился к подобному лакомству, и с каждого жалованья покупал штук по десять, в запас, ибо деньги в его руках не держались. Верный племенным законам, он спускал его в первые же три дня, что не на шлюх – на пропой. Да и то верно, в Ортханке можно прожить и без денег, двухразовая кормежка и оружие (посмей потерять!) дается оркам задаром. Ему нравилась такая жизнь – и казармы, где одновременно спали-болтали-ругались по полторы сотни орков, и казенные вещи, регулярно сдаваемые на стирку и прожарку от блох, и самоволки, за которые полагалась неизбежная расплата в виде отсидки в холоднющих даже в разгар лета подвалах, и даже – муштра, которая была малой расплатой за покой и удобство этой безответственной жизни. Лурц был молод, он в Ортханке родился, и никто бы не смог его убедить, что в лесу, в горах или еще где-то орку жить веселей. Впрочем, неприятностей на свою голову он и там находил немало. Однако не выделишься – не заметят. Саруман поощрял и возвышал именно тех, кто проявлял себя в дерзких забавах – одной такой шутки, когда Лурц притащил четыре головы «светлых охотников» хватило, чтобы он пошел в гору.

Женщина остановилась подле него, на расстоянии протянутой руки, и орк ощутил ее запах. В нем смешалось все то, что отличает человеческое жилье от казенных хором – аромат сена и амбарной пыли, меда и козьего молока, лекарственных трав и теплого хлеба. Но все эти ароматы перекрывал запах женщины – жаркий, чуть кисловатый, волнующий и умиротворенный одновременно. Лурц вдыхал его, раздувая ноздри, и от женщины это не укрылось. Она хмыкнула и отступила на шаг.

- Так хорошо живут люди у Сарумана?

- А это кто как... Как поработаешь, так и живешь. Саруман берет десятину. Думаю, это немного, да со всего Дунланда сколько набирается. Кто же работает на него, тем он платит. Мастера, что родом из Горнбурга, довольны вполне. Понимаешь, Саруман сам вроде купца – его люди торгуют везде, от Дейла до Гондора, и не все знают, что они – сарумановы. Вот роханских коней хорошо покупают, так я пару раз табуны сопровождал, от вас и до границы с Гондором. Дальше нам нельзя, только беду навлечешь...

- Кому это – вам?

- Оркам.

- Ах, вот оно что... Да, вы же – порожденья Врага... – женщина поставила раскладную скамеечку у его лежбища и плюхнулась на нее.

У Лурца защекотало в носу и шевельнулось... не в душе – ниже пояса.

- Знаете, госпожа...

- Госпожа Эдри.

- Да, госпожа Эдри, - Лурц доверительно положил руку ей на колено. – Так вот, не хочу я это сейчас рассусоливать. Если вы мне сочувствуете, то...

- Что – то? – Эдри накрыла его руку своею рукой.

- То – отпустите. Я, в общем-то, оклемался, дойду... – Лурц наклонился к ней, и правой, неуклюжей из-за лубка, рукой сжал ее пальцы.

- Нет! – вскрикнула женщина. Возмущенно, или от боли? – Эомер приказал сторожить тебя вплоть до его распоряжений.

Лурц ослабил хватку. Погладив пальцы, скользнул рукой чуть выше колена, провел, приминая юбку, насколько мог дотянуться. Женщина не возражала.

- Он же хочет меня убить...

- Глупости! Если бы хотел, так убил бы – я его знаю. Ты ему нужен – это да. Для каких-то, одному ему ведомых, выгод...

- И вы хотите ему подыграть?

- Не знаю, не знаю... – Эдри вздохнула и провела свободной рукой по лицу, будто снимая налипшую паутину.

- Значит, вы тоже – его фигура, фишка. Играли в «славный поход»?

- А ты-то умеешь?

- Проигрывать... В Ортханке есть такие мастера, что сам Ромендакил бы продулся.

- Ромендакил? Так ты и историю знаешь?

- А то как же – учили. Есть там одна тетка... Кетэ прозывается. Так вот – я предпочел бы десять раз ходить в патруль по болотам, чем ей один раз испытанье сдавать. А без этого – даже десятником не станешь. Ох, и смеялся же я, когда люди ей отвечали!

- Что, так плохо?

- Да нет... просто оркам легче дается счет и съемка местности, а людям – письмо и история... Так мы подслушивали, как она людей разносила... Это, говорит, где ты холм углядел? На своей заднице, что ли?

- А много ли женщин в Ортханке? – Эдри будто не замечала, что Лурц уже забрался ей под юбку и гладит ногу.

- Порядочно. А что бы не жить – если хоть что-то умеешь, в таком хозяйстве всегда примененье найдется. Опять же – платят им, как мужчинам, сколько потопал...

- Столько – полопал? А если хочешь хозяйствовать отдельно, на земле, с арендаторов много берут?

- Не слышал, не знаю. А вам-то зачем?

- Да, говорят, в Дунланде земля плодородней... Ой!

Лурц понял, что сделал очередную глупость – не будучи в силах сдержаться, довел руку до бедра и когти, изрядно отросшие за неделю, вонзились ей в кожу. Ну вот, теперь все его слова – ни к чему. Ну, почему она женщина, а не орка! Почему надо сдерживаться, объяснять, убеждать, когда и ежу ясно, что нет дела выгоднее, чем служить Саруману! Почему нельзя ее просто взять в охапку и завалить на этой койке, чтоб им обоим было сладко и хорошо!

- Прости, Эдри... я больше не буду...

- Почему это – не будешь? – она поднялась со скамеечки и наклонилась над ним. – Мы, кажется, еще и не начинали...

... Ох, и пожалела она в следующее мгновение, что так сказала!

В одно мгновение перелетев через него, оказаться придавленной к жесткой скамье, с задранной юбкой, и...

Ей показалось, что она сейчас умрет. Он овладел ею так, как умел – резко и быстро, без ласки, до самых дальних пределов... Кто же знал, что она такая... слабенькая... вскрикнула... еще кто-то услышит... Лурц остановился и поглядел на нее – с сожаленьем. И она... открыла глаза, улыбнулась, поднялась на локтях, и поцеловала его – куда смогла дотянуться, где-то чуть ниже повязки... и орк понял, что победил – в этом нелепом состязании, где слова предваряют соитие, а оно, в свою очередь, странным образом подкрепляет слова...

Эдри потупила очи. Да, это не Эомер... Слегка развернувшись, чтобы орк не мог причинить ей новую боль, приникая к его жаркому телу, подчиняясь его неистовству, она поняла, что он – именно то, что ей надо: страстный, как дикий кот по весне, наивный до детскости в том, что касается человеческих отношений, выкладывающийся так, будто в последний раз... любит... а умеют ли орки любить? Не так вот – повалить на койку и войти, будто в собственную берлогу, а... что за глупые мысли? У них, поди, и фэа-то нет, а так – пар один, но как он ее... будто знает, где ей слаще. Она постанывала, но уже не от боли, и звериный запах его пота дурманил голову хуже любого вина и травы...

И они двигались слаженно, словно детали какого-то механизма, и она, такая нежная и мягкая, и снаружи, и... там... она охватила его, как безумная мысль – сумасшедшего, лишила всякого представления о реальности, до потемненья в глазах, до умопомрачения, до последнего содрогания, до покоя, когда потолок переливается всеми цветами побежалости, а руки и ноги становятся вялыми, как после двух суток ходьбы...

Нет, кажется, руку он все-таки растревожил – ишь, заныла, проклятая. Ну да все это – чепуха. Главное – ей понравилось, и теперь он может... да, а что он теперь может – уйти? Нет уж, дудки! Теперь, когда он приобрел такого союзника, он подождет Эомера. Дождется, свяжет, переломает ему руки и ноги и притащит в Ортханк.

5.

Углук дал приказ напасть на отряд Хранителей, когда, собирая хворост, перианы ушли далеко от стоянки. С ними был один человек, и силы его нельзя было недооценивать, впрочем, Углук был уверен в себе, а особенно – в урукхаях, что остались в резерве, и когда Боромир обрушился на орков, носившихся за разбегающимися недоросликами, он и не подумал вмешаться. Человек дрался одновременно против двоих, четверых, звенели, сшибаясь, мечи, и наземь падали орки. Углук смотрел и не морщился – новобранцы, морийский отряд, мясо – не воины, и никогда бы ими не стали. Когда человек зарубил уже больше десятка, и остальные задохлики отступили, Углук вышел к нему вальяжной походкой и встал, подбоченясь: «Эй, рыцарь, ну как – побеседуем?»

«Меч тебе ответит, тварь черножопая!» - воскликнул гондорец, разворачиваясь к новому врагу. Орк осклабился, и, когда острие мелькнуло в опасной близости от его шеи, отвел едва заметным движением клинка оружие противника, шагнул почти вплотную к нему. Мечи их скрестились, высекая сноп искр, орк резко толкнул человека щитом. Тот отступил, но не потерял равновесия, и нанес удар сбоку. Углук снова отвел его, шагнув, сократил дистанцию. Шлем не закрывал его лица, и оно было непроницаемо-равнодушным, лишь темные, глубоко посаженные глаза следили за противником с нескрываемой ненавистью и презрением. Люди... лживые твари, гоняющиеся за деньгами и славой, и болтающие, болтающие без умолку... Углук мог бы командовать всей армией Изенгарда, когда б этого захотел, но тогда пришлось бы отдавать приказы дунгарам, а эта шантрапа, не боясь наказаний, только ржет и бездельничает. Привыкли жить вольницей, от набега к набегу, а остальное время пьют и дуются в кости. Но урукхаев презирают – за их каждодневную муштру, за то, что безропотно патрулируют город и подходы к нему, и за... за темную кожу. Вот и этот, гондорец, как быстро он выдохся – а ведь дрался до этого не более четверти часа, ясно – хоть навык и не утерян, а тренировкой пренебрегал. Отражая удары орка, он пятился, пытаясь выиграть время, а Углук методично теснил его, обрушивая тяжелые удары, уже раскрошившие вражеский щит и теперь подбиравшиеся к едва защищенному кольчугой телу. Надо сказать, человек несколько раз пытался перейти в наступленье, но меч его тут же отклонялся от правильного пути, встретив черный клинок, и гондорец судорожным движеньем в последний момент парировал ответный удар. Орк шел, как боевая машина – медленно, неотвратимо, а человек слабел и готов был поддаться отчаянью. Время шло – ребята уже схватили двух недоросликов, и с тарком надо было кончать. Вылез из засады урукхайский резерв и встал позади командира. Человек бросил один только взгляд, и пал на колено. Сдается? Тут Углук ощутил тяжкий удар, прошедшийся по ногам (кабы не поножи из крепкого сплава, сравнимого разве с мифрилом, так остался б без ног), и упал рядом с ним. В перекате не успел уйти от второго удара, прошедшего вскользь по шлему, в глазах потемнело. Только взгляд прояснился, как раздался пронзительно-резкий голос рога – Боромир звал на помощь. Урукхаи подняли луки...

...Человек сидел, привалившись к дереву, словно усталый путник. Впечатление нарушал лишь вид черноперых стрел, пронзивших его грудь, и плечи, и руки. Но он был еще жив. Когда поднял глаза, то увидел склонившуюся над ним черную рожу. Сжав зубы, он запредельным усилием попытался поднять руку с мечом, только поздно – кованый башмак резко опустился на лезвие, и с жалобным звоном меч переломился.

- Сиди и не рыпайся, беложопый... Добивать не буду – с раненым у твоих возни больше будет, нежели с мертвым. До встречи!

И орки, развернувшись, скрылись в лесу.

 

Саруман оторвался от палантира и накинул на него кусок полотна – дело сделано, перианы пойманы, хоть и не все – тех было четверо, но двое куда-то пропали. Впрочем, если взглянуть, кого так ревностно защищал князь гондорский, то колечко – у плененных, и через три дня будет в Ортханке. Да, забавные отношения в этом отряде... Надо же, как быстро помер гондорец – не успел Бродяжник к нему наклониться... и мягким движеньем придавить сонные артерии... Да, вот кто действительно опасен – пожалуй, опаснее, чем старый друг Митрандир... Теперь надо быть настороже и следить за Хранителями не от случая к случаю, а неотступно.

 

Саруман сосредоточился, мысленно призывая воронов, точнее – одного, предводителя стаи. Тот оказался далеко – ответный сигнал был едва уловим, а его путь до Ортханка занял более двух часов лету. Запыхавшаяся птица рухнула прямо на стол, перевернув чернильницу и сбросив стопку пергаментов.

- Хоррга пррибыл... – прохрипел старый ворон и сунул клюв в недопитый бокал.

- Эй, эй, там вино! Обожди – принесут воду.

- А мне вино больше нррравится. Что, хозяин, прррикажешь?

Пока Саруман описывал внешность и привычки каждого хранителя, Хорга проглотил одним махом кусочек засохшего хлеба и выцедил пару бокалов итилийского (Саруман подливал, забавляясь видом моментально захмелевшего ворона). Птицу развезло, потянуло на воспоминания, и Саруману пришлось прикрикнуть, чтобы Хорга захлопнул клюв и немедленно отправился к соплеменникам. Ворон тяжело снялся с подоконника и полетел, поминутно проваливаясь в воздушные ямы. Маг улыбнулся – такому агенту, как Хорга, любые выходки можно простить. Птицы и звери не предают – в донесениях их нету лжи, свойственной людям. Так уж получилось, что жизнь свою доверяешь нелюдям, и безопасность – птицам и зверям.

 

Да, рановато Саруман закрыл палантир, а то бы заметил, как из кустов выглянула хитрая рожа и спряталась снова. И очень жаль, что камень не может подслушивать и передавать слова, которыми обменивался обладатель этой физиономии со своей рослой спутницей. А слова были примерно такими:

- Ну, и чего он добился? Колечко-то уплыло давно...

- Куда?

- А Мэлько знает... на тот берег...

- Так бежать надо – за ним!

- Не стоит – не догоним сейчас. Лодок нету. Кабы не этот урук, давно бы уж мелкого взяли, а теперь – лови ветер в поле. Впрочем, может, и к лучшему... Поворачивай на Изенгард!

- Зачем?

- В палантир заглянуть...

- Так тебе и дали!

- Дадут.

6.

Медусельд уже спал, в редких освещенных пока что окошках гасли один за другим ночники, и лишь в одном истекала жарким воском свеча, призывно мерцая сквозь кривые стеклышки принцессиного окна.

Эовин прикусила кончик лебяжьего пера и задумалась над первой строкой.
"Здрав будь, любезный моему сердцу Капитан. Шлет тебе привет из сердца Рохана твоя Белая Дева. Вот уже вторая седмица, как не получаю я весточки от тебя. Сердце мое рыдает, и душа тоскует, маясь неизвестностью. Пропиши мне, как ты живешь-можешь в своем Осгилиате, не одолевают ли вас гнусные орки?»
Затейливо украшенные буквы ровно и четко выстраивались на пергаменте, как гондорские солдаты в строю.
«У нас намедни приключилась очередная пропажа табуна. Вороных-то всех покрали еще летом, а нынче угнали полста каурых хорнбургской породы. По следам видать – мордорские, да и направились на восток, стало быть, мимо вас пойдут. Братья мои с дружиною погнались за ними, да боюсь, не случилось бы, как в прошлый раз, когда орки при виде погони стадо телят прирезали, а сами ушли. Ну да что я все о делах да заботах? Как там ты, милый друг мой? Жду не дожду случая, коий позволил бы нам свидеться. Хочу увидать лик твой прекрасный, хоть мне и неведомый. Надеюсь, что чувства мои к тебе взаимны. Утешь мое сердце, отпиши хоть пару строчек. Твоя Белая Дева.»
Эовин мечтательно подняла взор и в который раз вздохнула.
- Боже, какая это, все-таки, мука, оказывается – роман по переписке, - пробормотала она мечтательно и, рассеянно покусав кончик пера, принялась за следующее письмо.
«Здрав будь, любезный моему сердцу кузен Теодред. Шлет тебе привет из сердца Рохана твоя Эовин. Успокой мою душу, скажи, что последний наш разговор был следствием возбуждения твоего в предвкушении схватки с орками? Не могу поверить, что ты подозреваешь меня в неверности. Как ты мог поверить этому исчадию лжи по прозвищу Гнилоуст?»
- Так, - отметила она про себя, - Эомеру тоже надо бы пару строчек накропать насчет Гримы. Пока этот наушник толчется возле дядюшки, все мои политические усилия пропадают втуне. Законопроект по усилению западной границы не иначе как его заботами приглушили. Ах, будь моя воля!...
Эовин представила себе Первого Советника на дыбе и в груди у нее потеплело.
- На чем бишь я там остановилась? …«Этому исчадию»… Ага.
«Сердце мое плачет и стенает. Ведь все помыслы мои только о тебе, душа моя. Умоляю, скорее перебей окаянных орков дабы незамедлительно возвратиться в мои объятия. Утешь мое сердце, напиши, что не держишь ты при себе темных мыслей, что по-прежнему любишь меня столь же сильно, как и я тебя. Твоя…»
- Ах, ты, мразь такая!
Племянница конунга прихлопнула себя по лилейной шее, куда впился комар. Насекомое увернулось, отлетело в сторону и закружило над чернильницей. Эовин протянула руку к лежавшему подле нее клычу. Тонкие пальцы сомкнулись на рукояти, и одним молниеносным движением клинок прервал жизнь кровопийцы. Насекомое плюхнулось прямиком на непросохшую еще предпоследнюю строчку, размазав пару букв в неаппетитную кляксу. Девушка раздраженно закатила глаза, попыталась аккуратно выправить помарку, но потом плюнула, скомкала испорченную записку и принялась переписывать начисто.

Грима пригладил обеими ладонями начинающую редеть шевелюру и постучался в дверь принцессиных покоев. Не дожидаясь ответа, открыл тяжелую створку и шагнул внутрь. Эовин торопливо прикрыла кисейным рукавом корреспонденцию и гневно взглянула на Первого Советника конунга.
- Я не звала тебя, Гнилоуст.
Голос ее был сух, как зимний ковыль. Грима в душе поморщился, но мышцы его лица сами собой сложились в приятную улыбку, а спина привычно приняла полунаклонное положение.
- Моя госпожа, я всего лишь пришел пожелать вам доброй ночи и сообщить, что из Осгилиата прислали новую дюжину почтовых голубей. Не желаете ли, чтобы я отправил ваши письма?
- Я сама справлюсь, – резко оборвала его голубоглазая белокурая красавица, дочь сестры конунга, самая влиятельная девица Ристании. Мечта, а не невеста.
Грима согнулся еще ниже.
- Как изволите, моя госпожа. Но стоит ли пачкать столь изысканные персты птичьим пометом?
- Я сказала! – отрезала гордячка.
Советнику ничего не оставалось, кроме как тихо прикрыть за собой двери. Все, что ему нужно, он уже увидел - валяющийся на полу кусочек пергамента «…чадию лжи по прозви…», «…моему сердцу кузен Тео…». Смысл ясен. Несколько неприятный для Гримы, хотя и ожидаемый смысл. Но впрочем, не мешает прочитать все полностью, там может оказаться и более интересная информация. Гнилоуст направился в голубятню. Аккуратные ряды клеток вызвали приятное чувство удовлетворения от хорошо сделанной работы. Грима прошелся, любовно прикасаясь к бронзовым табличкам на садках. «Восточная застава», «Минас Тирит», «Хельмова крепь», «Осгилиат»… Советник нежно погладил хохолок на голове пестрого голубя в клетке с надписью «Северная застава»:
- Привет, дружок. Жду тебя завтра домой.
Кто владеет почтой, тот владеет ситуацией. И Грима прекрасно пользовался на практике этим теоретически простым правилом. В полулиге от дворца располагалась не столь претенциозная, но так же четко организованная голубятня, существование которой при дворе конунга не афишировалось. Туда-то и свозились свежие почтовые голуби из других городов и областей. А во дворец поставлялись под их видом личные птицы советника, собственноручно им выхоленные и прикормленные. Ни одно послание голубиной почты не проходило мимо глаз серого правителя Ристании. Грима улыбнулся своим мыслям и отправился в Золотой Чертог. Конунг ждет своего верного советника.

7.

Эдри вышла во двор и вздохнула: «Поздравляю, дорогая, растешь в собственных глазах. Уже на орков кидаешься…»
Кто бы мог подумать, и в первую очередь она сама, что способна испытать такое наслаждение, и с кем – с орком! Одно дело Эомер. Она думала, что давно утолила голод его неприхотливыми и скорыми ласками. Оказалось, что нет. Разум ее возмущался и ворчал, словно обиженная старуха, а тело ныло сладкой истомой, и при одном воспоминании о клыкастом и темнокожем парне юбки вздрагивали, а шнуровка сдавливала грудь.
- Дело совсем плохо, дорогая… Одно спасенье – хлопоты и заботы. Расседающееся, словно клепки пересушенной бочки, хозяйство, удерживать которое в женских руках с каждым днем все труднее. Заняться им, наконец – вот и думать некогда будет, - её взгляд упал на слугу, привалившегося к стене. – Ты что, совсем ошалел? А кто забор залатает? Орочья бабушка?
- Хозяйка, - стал канючить тот, обдавая свежими винными парами. – Так вечер, ночь уже скоро. Завтра доделаю.
- Какой вечер? Два часа пополудни! А хоть бы и ночь – как мы будем спать с такой дырой в заборе? Заходите, разбойники, берите, что хотите! Наши слуги добрые! А ну, дуй обратно, и чтобы забор был готов через час!
Однако слугу уже сдуло – да не в том направлении.
- Потрясающе. Тебя уже и работники ни во что держат.
Эдри с недобрыми чувствами пошла по дому с инспекцией. Результаты оказались более чем плачевными – дрова не нарублены, потолки белить даже не начинали, а окна на первом этаже зияли пустыми проемами – здесь тоже работниками и не пахло. В кузнице было тихо, как в склепе – лошадки опять остаются некованые.

Понимая, что если сейчас на ком-нибудь не отыграется, то лопнет от злости, она судорожно принялась искать жертву. Нет, ну это уже все пределы переходит – в доме полный раздрай, тут еще орк руки распускает как у себя в Мордоре. Кстати, хорошая идея! Нет, не насчет рук… Просто высказать ему все, что она думает – о собственной жизни вообще, и средиземской политической обстановке в частности.

В это время Лурц сидел, подперев голову кулаком, и думал о хозяйке. Странная она… На вид боевая, а ткнешь пальцем – и падает, как подкошенная. Определенно – не орка. И с изенгардскими девками не сравнишь – тех хоть бей, да плати – не только ублажат, но и рассыплются в благодарностях. Лурц встал с лежанки и начал разминаться, но перед глазами все равно стояла Эдри... Слабачка она! Но какая нежная... Отзывчивая... И телом – он живо вспомнил, как она вздрогнула и, выгнувшись, припала к нему, забилась издыхающей птичкой в его руках, и вообще – где это видано, чтобы пленного не только лечили и кормили, но и... Боевому урукхаю, бесстрашному рубаке,  сотнику (хотя званию этому – без году неделя, да ведь есть за что себя уважать, но только не за такую постыдную слабость)... хотелось снова прижать Эдри к себе, вдохнуть ее запах, и – защитить... Вопрос – от кого? Судя по всему, у нее есть кто-то еще, и этот кто-то... орк вздрогнул и нахмурился, рот сам собой ощерился в свирепой гримасе... Это ведь – Эомер! Лурц вскочил и вмазал кулаком в стенку – едва зажившее плечо немедленно отозвалось вспышкой боли. Балрог в печенку, что за мысли?! Если Саруман узнает об этом, точно его укоротит – в одном месте и под самый корень. А девка просто изголодалась, вот и кидается на всех. Использовать ее, раз подвернулась, использовать – и забыть!

Дверь открылась и вошла Эдри.
- Прохлаждаешься?!!! Конечно, что тебе – валяйся на лавке и в ус не дуй! Вы все одинаковы!

Лурц обернулся и застыл с отвисшей челюстью. Да, Шарку умел унижать – так, что самому себе в рожу после этого плюнуть хотелось, но эта женщина превзошла его, как Раэрос – сливную канавку. Словесный водопад продолжался долго – так долго, что Лурц успел прийти в себя. В лице орка досталось всем – мужу, Эомеру, слугам, сборщикам податей и самому конунгу. Орк молча выдержал это испытание. Он перестал слушать ее, и только любовался разрумянившимся лицом, развевающимися на сквозняке волосами, фигурой, так откровенно обтянутой платьем – ветерок тянул из кладовки на лестницу, и облепил юбку вокруг ее бедер настолько, что, казалось, приглядись – и заметишь складочку между ног. Он все понял. Он шагнул к ней. Все также молча погладил её по волосам, любуясь ими, потом осторожно поцеловал в губы.
“Прям как невесту на свадьбе,” – пронеслось в голове Эдри.
- Так что там у тебя со слугами? – спокойно спросил ее Лурц.
Через час имение было не узнать – напуганные работники сломя голову носились по двору и пытались наверстать упущенное за многие месяцы безделья. Даже старый алкаш вернулся к забору и, шепотом поминая орочью бабушку, прилаживал последнюю доску. Посреди этой судорожной суеты стояла Эдри и не верила своим глазам – вот ведь, есть чудеса на белом свете. Близ нее был Лурц, и это он раздавал указания. Эдри крепко держала в руке цепь, обмотанную вокруг его ноги. Смешная… Как будто может его удержать. Да ему достаточно опустить кулак на её отчаянную головку и после – спокойно уйти. Вот только не будет он это делать. Во-первых, здесь так хорошо кормят и не гоняют на плац, а во-вторых… Лурц оскалился в улыбке. Во-вторых, скоро вернется Эомер.

 

8.

Грима возвратился в свои покои заполночь – на малом совете он говорил, практически, за Теодена. Конунг мог только произнести: «Приветствую вас, доблестные му... му...» - старик махнул рукой и отвернулся. Язык не подчинялся государю Ристании, как и вся страна – потихоньку разворовывалась казна, подати собирались в карманы самих сборщиков, рыцари чудили кто как хотел, нимало не заботясь о защите отечества, дороги стали непроезжими от засилья разбойников. Поговаривали, что сенешаль Эомер, в обиде из-за незаслуженного им конунгова пренебрежения, предпочитал дразнить сарумановых воинов на границе, чем исполнять свои прямые обязанности. В самом Эдорасе было еще сносно жить, а степь стала ареной мелких, но от этого не менее разорительных стычек. Основные данники государственной казны – не слишком богатые хозяева, владеющие каждый двумя-тремя табунами, парой-тройкой сотен овец, еще могли защитить себя от разбойников, но не от набегов более сильных соседей – и разорялись. Хорошо, конунг договорился с Саруманом о мире и беспрепятственной торговле, и Грима фактически создал еще одну государственную казну – под своим присмотром. Подати собирались теперь не монетами, а скакунами, табуны, сопровождаемые верными слугами Гримы, перегонялись к границе, где их и покупали сарумановы люди. Золото (а другой монетой Грима не брал) возвращалось в Медусельд, только не в сокровищницу, а в личный запас советника. Нет, он не был жаден! Ему много не надо, разве чистая сорочка поутру, да легкий завтрак... Больной желудок и вконец развалившиеся зубы испортили ему последнее удовольствие в жизни – вкусно поесть, а выпивку он никогда не любил. Еще год назад он изредка навещал хохотушку Эрну, но теперь из-за государственных дел не оставалось ни времени, ни сил. Внешняя роскошь не привлекала его никогда, убранство покоев было более чем скромным, и не из-за того, что таился – просто никогда не понимал пользы ненужных вещей. Он был с посольством у Сарумана, и восхищался этим великим человеком, а тот был настоящий аскет. Правда, поговаривали, что Саруман живет с орчихами, как с любовницами, но, на его взгляд, это было полнейшею чушью – человек, не спавший по две-три ночи подряд, мечтает о постели вовсе не как о месте для ласк. В глазах властителя Изенгарда светилась воля к власти – и Грима его понимал. Что такое, в сущности, деньги, земли и табуны? Не более чем только средство. Такое же, как для кузнеца – его молот и раскаленное докрасна железо, для скудельника – глина, для строителя – бревна и камень. Средство преобразования жизни, средство творчества, если хотите. Только творишь не из мертвой материи, а из живого материала – народа, страны. Создать великое государство – для этого можно сделаться и жуликом, и даже... да, он стал шпионом... Его регулярные сообщения о положеньи в Рохане, конечно, нельзя было назвать верноподданническим поведением, и, узнай о том Теоден, темницы ему не миновать, но Грима, верный своим принципам, никогда и никому не говорил всей правды – только ту, что была ему выгодна. И вот, теперь в его руках золото, причем достаточно, чтобы набрать не одну сотню неразборчивых в средствах отчаянных рубак, и с наемной армией окоротить вышедшее из повиновения рыцарство. После – одних обязать к охране границ, других – к выплате полновесных податей, третьих – к тому, чтобы провести оросительные каналы от Онтавы, и выращивать самим необходимый для государственной безопасности хлеб. Тогда можно будет потягаться и с Саруманом, тем более что у того прав на Изенгард, как у последнего бастарда – кукиш с мякишем. Но эта девчонка! Как она смеет нарушать его планы? Как она только может помыслить об этом? Клеветать на него – единственного, кто заботится о государственном интересе, как о своем собственном... Да, прямо как в сказке – чем дальше, тем чуднее. Нет, повезло ему, что приметил письмо, где говорится об этом. Но что же делать? Девчонку надо поскорее выдать замуж – пусть угождает мужу, а не строит из себя спасительницу древней Ристании. Это ж надо – Белая Дева! Ох, и найдет он ей женишка... Или – нет, есть ход еще лучше!.. Что же до Теодена... не мешало бы вывести его из каждодневного пьянства, а то, не приведи валар, еще окочурится спьяну... Женщину, ему, что ли, подсунуть? Пусть не любовница (для этого конунг, пожалуй что, стар), так хоть – сиделка. Свежая, спелая, яркая, словно цветок. Каких конунг предпочитает – блондинок, брюнеток? Рыженьких? Кажется, именно рыжих. Рыжую, пышную, с сияющим взглядом... Что, мало таких влачат жалкое существование и даже не мечтают оказаться при дворе? Не оскудела еще красавицами Ристания...

Солнце едва позолотило крыши Золотого дворца, когда Эовин поднялась, зябко поеживаясь, подошла к умывальнику и плеснула в лицо ледяною водой – вчера, сколько ни старалась, а писем не дописала, только зря до полуночи не спала. Натянула платье поверх нижней рубашки, подтянула шнурки, чтобы разгладились заломы на скомканном и брошенном вчера второпях бархатном лифе.

- Едуууут!! Еееедуууут!!! - разорвал тишину истошный вопль.
- Дура, Тинка, - вздрогнула от неожиданности Эовин и, подхватив несколько измятый подол, выскочила из покоев.
Дворовые девки уже сломя голову носились, собирая на стол, что Эру послал. Шум, гам, суета, переполох. Как будто и не было здесь недельного сонного затишья, неизменно возникавшего каждый раз после отбытия войска из города. Принцесса метнулась вверх, на крышу терема – оттуда видать всю округу может быть даже и лучше, чем со смотровых башен. Воробьи перепугано шарахнулись от топота и, сварливо чирикая, закружились над коньком. Девушка козырьком поднесла одну руку к глазам, а другой вцепилась в деревянную лошадиную голову, венчавшую крышу. Вот они, родимые, уже почти у самых ворот. Мчат на рысях, ведя в поводу десяток коней без седоков. Сердце ухнуло камнем в пропасть, но острый взгляд скоро отыскал в строю сивый конский хвост на шлеме брата. Живой, слава Эру. И, кажется, целый. Эовин нырнула под стреху, спрыгнула на пол и бегом спустилась вниз, на ходу смахивая с волос и платья пыльную паутину. Так, теперь усмирить дыхание, выровнять шаг, оправить одежду – ты как-никак Белая Дева. К воротам она вышла уже полной царственного величия, подобающего ее положению.

Эомер был мрачнее тучи. Не здороваясь, соскочил с коня и, бросив поводья мальчишке, размашистым шагом двинулся прямиком к дверям Золотого Чертога.
- Здрав буде, брат, – голос ее чуть было не дрогнул.
Взгляд Эомера задержался на сестре, но он даже шаг не замедлил.
- Стой, братик, - Эовин засеменила рядом, уже совершенно не заботясь о том, сколько величия в ее голосе и осанке.
Он остановился и с горечью выдавил из себя.
- Я должен доложить конунгу. Что наследник мертв.
В груди захолонуло. Теодред… Лицо принцессы закаменело, а глаза сухо блеснули.
- Еще есть новости?
- Есть еще кое-что, – кивнул сенешаль.
- Как доложишься – иди сразу ко мне. Я прикажу Тинке, чтоб накрывала.

...Грима опоздал! Это же надо – отлучился по естественной надобности и проворонил. Эомер уже у конунга. Утро, утро... утро добрым не бывает! Утром Теоден еще в здравом уме и почти трезвой памяти, хоть и сердит, иной раз так, что близко стоять к нему небезопасно.

Грима вздохнул и отпер потайную дверцу каморки, соседствующей с тронным залом и отделенной от него весьма тонкой перегородкой с глазком. Отодвинув полог, советник приложился к глазку, как жаждущий – к источнику, и замер в ожидании.

 

Эомер уже стоял у трона, на котором, скорчившись, словно от нестерпимой боли, сидел Теоден – закрыв руками лицо и тихо качая головой.

- Теодред не посрамил имени и памяти предков, он бился с честью... Но война – не детские игры. Никто не знает, когда пробьет его час. На его месте вполне мог бы оказаться и я...

- Уж лучше бы – ты! – простонал конунг.

- Да, конечно, нет мне прощения, что не я пал в этой битве, что не я потакаю нашествию орков на нашей границе, что я был против мирного договора с Изенгардом – и разорения Мустангрима. Да, я только пытаюсь прекратить, раз и навсегда, проникновение нелюдей в наши земли, грабеж и бесконтрольную торговлю, что ведется твоим советником от твоего имени. Вот с кого должно спросить о гибели Теодреда! Золотом, что получает твой Грима от продажи коней, уплачено за нее.

Телохранитель, доселе стоявший поодаль, двинулся к Эомеру, но конунг остановил его властным жестом. Опираясь на палку, поднялся Теоден с трона и, с трудом преодолев три ступеньки, встал лицом к лицу с Эомером.

- Так ты, недостойный управитель, еще смеешь спрашивать с меня за свое же бездействие? Ты обвиняешь моего слугу – верного слугу, исполняющего свой долг бескорыстно, денно и нощно заботящегося о благе государства, в том, что он заплатил за убийство моего сына?! Ты безумен – это лучшее, что я могу сказать о тебе. Поди вон – и без того тяжело. Мне не нужны люди, очерняющие моих советников... Не хочу слушать.

- Грима – казнокрад! – вскричал Эомер. – А в гибели Теодреда повинен не потому, что заплатил наемным убийцам, а лишь оттого, что по его вине орки проникают в Мустангрим вплоть до Онтавы... Всему виной – этот ваш договор с Саруманом, не будь его, мои руки были б развязаны...

- Уйди с глаз моих, пока не приказал тебя в самом деле связать и бросить в темницу... уйди, и более не появляйся...

- Я могу доставить к тебе, конунг, ту тварь, что командовала орочьей сотней!..

- Уйди... Разве чья-то казнь сможет вернуть мне сына?..

Телохранитель взял за плечо сенешаля и попытался развернуть его к двери – не тут-то было, Эомер будто врос в пол у подножия трона, вглядываясь в лицо Теодена и стараясь уловить в его глазах хоть что-то, кроме смертной муки. Потом махнул рукой, повернулся, и вышел, стуча сапогами.

- Напали на берегу. Знали, где засаду устраивать, твари морготовы.
Эомер с мрачным видом сплюнул и захлебнул щами. Эовин сидела напротив него, прямая, как пика, и кусала губу.
- Пытались пленного отбить. Он у них вроде сотника. Теодред строй замыкал, его первого и порубили.
Витязь замолк и приналег на щи. Погрыз луковицу. Отложил в сторону ложку и взглянул в глаза Эовин.
- Прости, сестрёнка. Не уберег я его.
Девушка плеснула в кубки зелена вина и, не дожидаясь брата, выпила молча за упокой.
- Жаль мальчика, – глухо произнесла она. - Дурачок был, но храбрый.
- Хороший был парень, - согласился Эомер. - Земля ему пухом.
И опустошил свой кубок.
- Ты не виноват, брат. Чему быть, того не миновать. Давай лучше подумаем, что делать дальше, раз уж с наследником так получилось. Теперь ты – первый претендент на престол, а значит, Грима будет рыть под тебя с удвоенной силой. Боюсь, как бы тебе не попасть в опалу.
- Уже, сестрёнка, - горькая усмешка скользнула по лицу Эомера. – Меня хотят отослать из столицы.
- Гнилоуст?
- Его заботами.
Принцесса закусила кулак, но глаза ее были сухи и ясны. Как все было легко и просто еще этим утром! Она выходит замуж за Теодреда, дядюшка отходит в мир иной, и она вместе с братом берет управление страной в свои руки. Гриму – на дыбу, западную границу – на замок… Как же все легко было с утра.
- Тебе сейчас надо в первую голову дядей заняться, – заговорил вновь конунгов племянник. – Понимаю, тяжело, но надо как-то до этого старого маразматика достучаться. Попробуй, ну я не знаю, хоть шептунью к нему привести, что ли. Он сейчас – единственная твоя стена в мое отсутствие. И постарайся Гриму подальше держать, он уже что-то нашептал Теодену о твоем замужестве.
- Если он на мне женится, то тебя уже ничто не спасет, так что насчет моего замужества – это пустое. А с пленником как поступишь? – перевела она разговор на менее безрадостную тему. – Что можно с него получить?
Эомер задумчиво погрыз перышко лука и Эовин, поняв его без слов, цыкнула на девок, чтоб убирались из покоев.
- Смотри, сестрица, что я мыслю, - и третий сенешаль принялся раскладывать на столе хлебные крошки, разъясняя свой план…

...Принцесса перечла написанное. Перечеркнула с размаху и отшвырнула в сторону очередной листок. Думай! Он нужен тебе, Эомеру, Рохану. Прямо сейчас. Ристании необходима поддержка Гондора. А значит, Белой Деве необходим этот Осгилиатский капитан, сын гондорского наместника.
«Любезный моему сердцу Капитан. Черные дни пришли в мой дом. Брат мой, сын и наследник конунга, пал в бою, и весь Рохан скорбит и плачет по нём. Страна ослабла, потеряв свою правую руку, державшую меч. Некому теперь оборонять Ристанию от поганых орков. Умоляю и заклинаю тебя, приди на помощь мне и моей стране. Зову тебя с войсками твоими в Эдорас.»
Эовин поставила точку и замерла над письмом с остановившимся взглядом. Не то. Опять не то. Слезы брызнули из глаз, когда она скомкала и это письмо.
- Ладно, - решила про себя она, - подумаю об этом завтра. Утро вечера мудренее. А сейчас – спать.
Подушка заглушила всхлипы. А еще какое-то время спустя тихий скрежет отмычки в замочной скважине нарушил чуткую тишину покоев, дверь, чуть слышно скрипнув, приотворилась и впустила в покои сутулую тень. Грима долго стоял подле кровати принцессы, и дыхание его становилось все более нервным. Потом он прошелестел к столу, подобрал с полу смятый пергамент и, покачивая головой, принялся за изучение сего документа. Эовин во сне шмыгнула носом. Первый Советник дернулся. Но нет – спит принцесса, только руку вытащила из-под подушки. Грима втянул голову в плечи. Аккуратно положил прочтенное письмо на прежнее место, предварительно скомкав, и, бесшумно ступая, удалился. Безумная идея постучалась в его голову – и он отворил ей. Вопрос в том, достаточно ли безумна она для того, чтобы оказаться верной? Да, сегодня спать не придется...

«Здрав будь, любезный моему сердцу Капитан. Шлет тебе привет из сердца Рохана твоя Белая Дева. Черные дни пришли в мой дом. Брат мой, сын и наследник конунга, пал в бою, и весь Рохан скорбит и плачет по нём. Страна ослабла, потеряв свою правую руку, державшую меч. Некому теперь оборонять Ристанию. Конунг Теоден стар телом и слаб духом, и не способен уже держать вожжи правления. Если ты поторопишься и зашлешь сватов, то станешь с божией помощью, законным наследником престола. Если же промедлишь ты, то окочурится государь наш непросыхающий в скором времени, упившись итилийскою водкой, а ты с носом останешься. Так что не будь дурак, езжай скорее в Эдорас, да и с войсками своими. Если сделаешь по слову моему – стану я твоей женой. Твоя Белая дева.» Замысловатые завитушки, украшающие ровные ряды букв, были чрезвычайно похожи на те, которыми любит баловаться принцесса. Грима доверил сию тонкую работу своему личному писарю. Что ж, если принцесса сама не хочет лезть в петлю, можно ее и поторопить. style='font-size:10.0pt;font-family:Verdana'>

Советник скользнул пальцами по гладкому шелковистому листку пергамента. Чуть помедлив, тщательно свернул его в плотную трубочку вокруг мертвой голубиной лапки, обвязал бечевкой и крепко примял в кулаке. Ну, вот и все. Осталось только мазнуть пару раз птичьей кровью. Грима запихнул убитого голубя в тисовый ларец и, сунув его подмышку, направился ко дворцу – надо ухватить Эомера, пока тот спросонья не способен трезво мыслить.
Он уже протянул руку к двери Эомеровой опочивальни, как та с грохотом распахнулась. Третий Сенешаль размашисто шагнул за порог, чуть не сшибив с ног Первого Советника. Проклятье! Чинный поклон скрыл досадливую гримасу.
- Доброе утро, мой господин. Хорошо ли почива?...
- Прочь с дороги, гнилушка! – рявкнул Эомер, чем немало обрадовал Гриму. Не в духе – самое подходящее настроение, чтобы преподнести неприятный сюрприз.
- О, мой господин, вы расстроены! Не стоит в таком настроении беспокоить государя. Вы же к нему сейчас направлялись? Ну, так он теперь в горе, и бередить его свежие раны не след...
Грима быстрым движением перегородил путь престолонаследнику.
- Впрочем, - голос его стал вкрадчивым и снизился до шепота. - О вашей сестре я все равно прежде переговорил бы с вами, все же именно вы заменяли ей и мать и отца с самого малолетства. Не удивительно, что она ведет себя не так, как положено деве и племяннице конунга...
- Что ты хочешь сказать? – рука Эомера против воли легла на рукоять меча.
- Я хочу сказать, что ваша сестра прекрасна, умна, сильна духом и блестяще образованна, но… Но пошло ли ее образование на пользу стране и государю?
- Что? – густые русые брови поползли вверх.
«Попался, голубок!» Грима чуть было не улыбнулся. Он просто-таки ощутил, как челюсти капкана с лязгом захлопнулись на глотке Эомера.
- Не стоит так горячиться, мой господин... остыньте, и пойдемте-ка на свежий воздух – там точно никто не сможет нас подслушать. Ибо то, что я хочу вам сказать, не для чужих ушей.

... – Ну, если ты лжешь! – в бессильной ярости прошептал Эомер.

- Увы, не лгу – вот письмо, - Грима едва успел отскочить, и рука сенешаля пролетела в дюйме от его носа. – То, что пишет в нем ваша сестра, можно расценить, как государственную измену. Нет, я понимаю, девушка хочет власти... при живом конунге рвется на трон – отпихнув вас самого, между прочим. Вам не кажется, что она, как бы это сказать... заигралась? Не следует ли прекратить раз и навсегда подобные игры, заняв ее чем-то иным? К примеру, воспитанием детей – вполне достойное, надо сказать вам, занятие. А о чем вы подумали? Нет, я же не изверг – пора Эовин выйти замуж.

- Это да, конечно, но против ее воли я не намерен ее выдавать, да и кандидатур, - Эомер немного смягчился. - Достойных кандидатур я не вижу.

- Что ж, очень возможно, - сладко улыбнулся советник. – К тому же, любой мужчина, даже самый достойный и благородный, не знает про нее и сотой доли того, что известно мне. И будет допускать ошибки... фатальные ошибки, учитывая планы вашей сестры... Вряд ли он послушает наших с вами советов. Посему, ее мужем должен стать человек, знакомый не понаслышке с ее нравом. Да, вы правильно догадались, - Грима едва успел отступить за дерево, и Эомер вместо горла советника ухватил пустоту. -  Я говорю о себе. Конечно, я не юноша и не красавец, - Грима, сощурившись, улыбнулся, - Но это имеет значение только в первые дни после свадьбы. И не к таким... хмм... красавцам женщины привыкали. Кроме того, я не стану ограничивать ее личную свободу – в пределах приличий, конечно, но твердой рукой пресеку все ее поползновения заниматься политикой.

Эомер стоял под яблонькой, как громом пораженный, а Грима уходил по дорожке своей семенящей походкой, и, против воли, по лицу его растекалась довольная ухмылка. Такую сцену и застала Эовин, наконец-то нашедшая брата. Час назад ей ни с того, ни с сего стало тревожно – так, что невозможно было усидеть на месте, и она тут же подумала о брате – не дай Эру, с ним что-то случилось. В этом гадюшнике, в который стараньями Гримы превратился Медусельд, трудно честному служаке не попасть впросак, не быть использовану в чьих-то интригах, а Эовин не сомневалась, что брат, даром, что умен и недоверчив, а интриган никакой. Особенно – если Грима захочет его сместить.

- Брат, что случилось? Пошли домой, завтрак уже на столе...

На лице Эомера отразилась вся гамма расстроенных чувств – от праведного гнева и до отчаянья.

- Пошли, пошли! – он схватил ее за руку и потащил за собой, как кутенка. – Пошли, расскажешь мне о своей переписке, о своих планах на будущее, о князе Итилийском, в конце-то концов...

9.

Тихий вечер опустился на Изенгард. Ветра, весь день напролет гонявшие по небу рваные тучи, угомонились, и закатное солнце осветило дозорную башню Ортханка. Почти все дома уже стояли в глубокой тени, но у тех, что на краю площади, еще сверкали золотыми бликами стекла окон, и под стеной лежало пятно янтарного света. Выплыл месяц. Лазурное небо побледнело, приобрело зеленоватый оттенок, снега на горных вершинах потухли и засинели. Сизари выбрались из-под стрех и взмыли, кружась над городом, как черное конфетти. По брусчатке протопал патруль, орки нагло засматривались на девчонок, торгующих зеленью, рыбой и медовыми коржиками, но руки не распускали. Торговки захихикали – страхолюдные хари в Изенгарде давно примелькались, и не вызывали страха ни в ком, кроме жуликов, толкущихся в базарный день на рынке и выуживающих кошельки добропорядочных граждан. Достаток, прочно установившийся лет двадцать назад, примирил горожан с ограничением их прав – впрочем, Изенгард пробыл вольным городом меньше половины столетия, а дряхлые старцы еще помнили, как приходилось кормить и обслуживать гарнизон крепости, не получая за это и ломаного гроша. Вольность не принесла долгожданного процветания – ремесла не были главной статьей городского дохода, а торговля с Дунландом и Ристанией захирела совсем. С приходом к власти хитроумного Сарумана ситуация резко переменилась. Ремесленники, сбежавшие из Горнбурга от гильдейских Канонов, дали начало почти всем теперешним мастерским, даже тем, что принадлежали сейчас самим изенгардцам. Изобретатели и еретики, спасавшиеся в этом городе от гонений Светлого Совета, принесли новые знания и умения, да и Саруман оказался алхимиком не из последних. Сплавы, используемые его мастерами, удешевили и ускорили изготовленье клинков без ущерба для качества, а станок мастера Бёха совершил переворот в ткачестве. Подделки драгоценных камней, называемые по имени изобретателя штрезами, озолотили стекольщиков, да и просто технология «катания» стекла вместо выдувания дала такой скачок объемам его производства, что теперь все изенгардские окна красовались в прозрачных обновках.

Какое значение имели при этом «запрет на объединения» и «сигнал к тушенью огней»?

Так вот, сразу после сигнала к тушенью огней в ворота Ортханка постучалась примечательная парочка: здоровенная, даже по урук-хайским понятиям, желтоглазая девица с толстенной черной косой ниже пояса и мелкий большеголовый дистрофик с явными следами хирургического вмешательства на физиономии. Пара дюжих охранников лениво сдвинулись плечом к плечу, загораживая вход и невзначай оттесняя парочку на условно безопасное расстояние.
- Хто такие, куда прем? – поинтересовался десятник Пушдуг из темного угла.
- К Саруману. По делу, – вякнул мелкий, а девица очаровательно ощерилась в адрес спросившего.
- Хто такие? – повторил Пушдуг.
- Атаман Свободных Наемников, - и дистрофик выдал что-то непроизносимо длинное. Единственное знакомое слово, которое смог разобрать в этой абракадабре Пушдуг, было «вор».
- Эт имя, звание или погонялово? – на всякий случай уточнил десятник.
- Милый, ему перевести? – проворковала деваха, полируя трехдюймовые перламутровые когти о свою серую куртку.
Оба охранника переглянулись и переступили ногами, принимая боевую стойку. Ай молодцы, ребятки! Без слов все понимают. Пушдуг поднялся со своего лежака и, поигрывая мышцой, с развальцей выгреб на освещенную точку. Бабы от одного его вида обычно визжали и сами собой к ногам складывались, но только эта цыпочка была покруче всего, виденного им ранее. Ах, какая аппетитная! Все при ней. Урук галантно рыгнул и осклабился.
- Переведи, красавица.
Девица смерила его взглядом. Оценила. В полном объеме. Блеснула белоснежными клыками.
- Мой начальник, - кивнула она на коротышку, - Самый главный начальник Свободных Наемников. Звание – поболее твоего, пехота. Как его звать на его наречии, ты все равно не запомнишь, а на твоем – «Воин». Но ты можешь называть его «Старший». Ему есть, что предложить Саруману. Так что пропусти, красавчик, не задерживай.
Начальник? Пушдуг сильно удивился. Обошел вокруг мелкого, понюхал, попытался пощупать, но красотка перехватила его нацеленный палец и самую малость завернула.
- Я же говорю, красавчик, это ОЧЕНЬ БОЛЬШОЙ начальник, – промурлыкала она.
- Намек понял, - скрипнул зубами урук, и девка благосклонно отпустила его руку на свободу.
- Сходи, доложи, будь паинькой.
- А как насчет ужина? – запоздало подмигнул Пушдуг.
- Хорошо бы, - кивнула желтоглазая. – Вот заодно и распорядишься.

Уже поднимаясь по лестнице "очень большой начальник" сделал вполголоса внушение своей телохранительнице.
- Между прочим, "Старший" на их наречии - "Шарку". Ты в курсе, что они своего Сарумана за глаза так же зовут?
Та только плечами пожала.

...Саруман, сложив пальцы домиком, внимательно разглядывал странных посетителей. От его проницательного взгляда не укрылись ни плохо замаскированная военная выправка урукхайки, ни примечательная внешность ее патрона, ни то, что оба они были одеты в некое подобие формы одинакового оттенка серого. Насколько было известно Саруману, изо всех орков только его уруки признавали форму, да и то лишь потому, что обмундирование им выдавалось бесплатно и в обязательном порядке. Что ж, возможно этот карлик и вправду способен к руководству вооруженным формированием. По крайней мере, один отменно подготовленный подчиненный у него имеется. Занятный субъект. Орк не орк, гном не гном. Но Саруману определенно импонировала его наглость.
- Не думаю, что мимо ваших ушей прошли слухи о том, что мои подданные за глаза зовут меня «Шарку», – раздумчиво произнес владыка Изенгарда.
- Если вам будет угодно, - орк вздернул подбородок, - Можете называть меня любым другим именем. В конце концов, имя - это не более чем условное обозначение.
Старик спрятал в бороду еле уловимую усмешку. Нет, определенно, этот коротышка ему нравится. Амбициозен, вспыльчив, умен. Чересчур умен для орка. Хоть и не настолько, чтоб озаботиться сокрытием своей образованности. Что ж, прощупаем поглубже.
- Ваше прозвище меня совершенно не волнует, юноша, - произнес Саруман, четко дозируя насмешку и снисходительность, и с удовольствием отметил, как напрягся при этих словах собеседник. («Меня больше интересует ваше происхождение»). – Можете назваться хоть «Черным властелином», суть от этого не изменится. Так каким родом войск вы командуете?
- Кавалерия.
Что ж, неплохо, неплохо, кривоножка. Это многое объясняет. Волчьи всадники действительно обычно намного мельче прочих орков. Но вот только среди варжатников Саруман еще ни разу не встречал сероглазых. Неужели этот - из первого поколения? Не может быть! Маг внимательнее вгляделся в лицо собеседника. Как же мешают эти шрамы!
- И что же вам нужно от меня, молодой человек?
Орк дернулся и заметно ощерился. Хорошо, значит, против людей его вполне можно использовать.
- Я предполагал,- произнес коротышка. - Что вас прежде заинтересует мое предложение.
Да ты уже вел переговоры! И, судя по всему, неоднократно. Сколько ж тебе зим, нахал? В любом случае, на свой возраст ты не выглядишь.
- Возможно, и заинтересует, – голос Сарумана приобрел те самые интонации, которые вводили в транс тысячные массы народа. – Но прежде я хотел бы знать цену.
Урукхайка вся подалась вперед, и желтые глаза ее знакомо засветились золотом восторженного экстаза. Мелкий еще держался.
- Мы хотим предложить вам вещество, позволяющее в одно мгновение разорвать гранитную глыбу на тысячи кусков, – и орк выудил из-за пазухи брусок сероватой глины.
- В обмен на… - взгляд Сарумана остался непроницаемым, а голос стал еще более глубоким и завибрировал. «Шарку» поддался.
- В обмен на доступ к палантиру.
И всего то? Хотя и эта короткая фраза несет в себе гораздо больше информации, чем может показаться на первый взгляд - кем бы ни был этот наемник, он имеет доступ к особо секретной информации, владеет которой только сам Саруман. Да еще разве что Гэндальф. И, конечно, этот недо... Артано. Кусочки мозаики, щелкнув, сложились в целое: этот кавалерист – мордорец и агент Черного Властелина. Значит, вполне вероятно, что он – из первого поколения орков. Этим объясняется и цвет его глаз, и прочие его странности. Наверняка еще помнит свое эльдарское прошлое. Проверить?
- А от чего ж ты мелкий-то такой да покореженный?
- Болел в детстве, – огрызнулся наемник, резко выходя из транса.
Хозяин Ортханка, впервые за полвека искренне рассмеялся. Наконец-то! Наконец союз Изенгарда и Мордора выливается в нечто более осязаемое, чем просто информационная поддержка.
- Хорошо, малыш, я предоставлю тебе возможность связаться с твоим нанимателем, но взамен попрошу нечто иное, чем тривиальная взрывчатка, - Саруман откинулся на спинку трона. - Для проверки возможностей вашего подразделения я предлагаю вам совершить небольшой рейд по роханской территории. Мне нужен один из моих урукхаев. Его захватили ристанийцы во время выполнения некоей операции, суть которой для вас не важна. По достоверным сведениям, интересующий меня боец ранен, но жив и находится в плену в одном из поселений недалеко от Пастушьего Перемета. Вам предстоит разведать, в каком именно селении его держат, и доставить в Ортханк. Если вы проявите достаточную прыть, то можете считать нашу сделку заключенной.
Старик замолчал и вопросительно наклонил голову. Наемник нахмурился. Его телохранительница стояла по стойке смирно с бесстрастным, насколько это возможно для урука, выражением лица.
- Мои парни - бойцы, а не мальчики на побегушках.
Саруман продолжал молчать.
- В таком случае, - сдался наемник. - Этот рейд должен быть оплачен отдельно.
- Вам и вашим варгам выдадут бесплатно трехдневный паек.
- И бесплатное проживание, - слова орка звучали утвердительно, а не вопросительно. Очаровательная дерзость!
- В Изенгарде хватит места для хорошей своры, - кивнул Саруман и, опершись на эбеновый посох, встал, давая понять, что аудиенция окончена.

Лурц. Так чем же ему дорог этот мальчишка? Глупый мальчишка со зверской рожей и мощной мускулатурой... Новая генерация, его детище – гораздо более его сын, чем сыновья для людей, дети, рожденные, так сказать, обычным путем... Лет сто назад его привлекла модификационная изменчивость орков, приспособляемость их фенотипа к любым условиям существования, но и – что более ценно – изменения фенотипа сохранялись в потомстве. Это было неслыханно! Как только стали подрастать первые орки, рожденные в стенах Ортханка, он оценил это качество – хорошая кормежка дала прибавку в росте процентов на тридцать. И тогда Саруман взялся за эксперименты. Женщины, оплодотворенные орками, орчанки, рожающие полукровок – да, среди потомства появлялись отдельные даровитые экземпляры, но в целом скачка в развитии не наблюдалось... Что греха таить – в Ортханке подрастало несколько его собственных деток, одни девки, в целом – отрицательный результат, хотя одна, дочь шаманки, имеет магический дар. Вобщем, действовать надо было иначе. Манипулировать с материей следовало на алхимическом уровне, но тигли для этого не годились. Много времени ушло на то, чтобы настроить зрение на «зерна наследственности», разобраться в их назначении, еще больше – чтобы силой воли научиться ими управлять. А дальше все было просто: клочок кожи, срезанный им со своего запястья, еще один, менее пристойный ингредиент орочьего происхождения, три часа напряженной работы – и восемь орчанок, оплодотворенные получившимся алхимическим препаратом. Потом – восемь мальчишек, воспитанных и выученных под его неусыпным контролем... Лурц – один из лучших. Схватывает знания на лету, предприимчив, отличается самостоятельностью мысли. А что наивен по молодости, так с возрастом будет и опыт. Хорошо бы скрестить его с подходящей женщиной и еще - с крупной орчихой, а потом посмотреть на потомство. А то не верится, что дар магии не передался ни одному из «потомков». Может быть, наследование идет с пропуском поколения, как у темных дунедайн: от деда – к внуку. Надо, надо мальчишку выручать, иначе псу под хвост все его планы.

Саруман задумчиво поглядел на наемницу, и та внутренне съежилась под его взглядом. Старик-то он старик, а глаза молодые, и взгляд больно пронзительный – не то что мысленно раздевает, она такие взгляды на себе ловила неоднократно, а будто во внутренности глядит и все про тебя знает. Маг... не такой, конечно, как их властелин, более «человеческий», что ли, отвернется – ну, какой-то старый то ли звездочет, то ли алхимик, но глаза – нечеловеческие, глубокие, будто морийские шахты, выдают. Саруман молчал, желтоглазая переминалась с ноги на ногу, шибко умный «начальник» ждал...

 А Мелкий опять завякал, отвлек, гад, от приятных мыслей.
- Нам нужно место для размещения четырех эскадронов, отдельно – для варгов, отдельно – для бойцов, а также еда для всех и свежая солома.
Шаграт хмыкнул.
- Я те чё, ытедант? Ща к ытеданту отведу, с ним и разбирайся.
Задохлик обратился к своей девахе.
- Таура, займись этим сейчас же.

10.

Было так хорошо, что временами становилось противно... Дом блестел, слуги вымуштрованы, кони подкованы, забор не только отремонтирован, но и выкрашен охрой. И все это на зависть соседям.
- Везет Эдри, - вздыхали они. - Сначала муж, теперь - Эомер помогает. Везет...
Эдри с трудом сдерживала усмешку при разговорах об этом. Она закусывала губу, сурово сдвигала брови, но слезы смеха все равно наворачивались на глаза.
- Не переживай так, - утешала её соседка (ну не знала, старая дура, что Эдри не плачет, а пытается не рассмеяться ей прямо в лицо!). - Эомер - мужчина завидный. Сколько можно траур по мужу носить?
Идиотка старая....

Было так хорошо, что мороз гулял по хребту .... Лурц с ужасом осознавал, как привязался он к этой женщине. И ему нравится эта жизнь - вести хозяйство, гонять слуг. Лурц постоянно внушал себе, что это только предлог. Что он просто ждет Эомера, чтобы поквитаться с ним и заслужить прощение Сарумана – а Шарку не похвалит его, что тот оказался в плену.
Надо бы не забыть сказать слугам, что амбар покосился и пригрозить вырвать ноги и засунуть их... Ну, они сами узнают куда, если к завтрашнему утру не отремонтируют.
.... Когда приедет Эомер, Лурц прибьет его за руки и ноги к дверям этого самого амбара.
Кстати, крышу амбара тоже надо перекрыть, а то в каждую дыру можно по мумаку сунуть.
.... Прибив Эомера к дверям, он оторвет ему яйца.
И в амбаре пусто... Надо заняться ревизией угодий, а то с такими слугами девочка с голоду помрет.
..... А потом подожжет амбар и будет с наслаждением слушать, как Эомер визжит от страха и боли.
Стоп! Зачем чинить амбар, если ему уготована роль эшафота? Значит так, амбар чиним, а там видно будет....

Было так хорошо, что хотелось плакать... Конечно, приятно, когда в доме есть настоящий хозяин. Тем более, что в этом доме отродясь его не водилось. Одно плохо - Лурц перестал обращать на неё внимание. Эдри весь вечер пристально рассматривала себя в зеркало, но не находила никаких недостатков. Наоборот, из зеркала на неё смотрела симпатичная разрумянившаяся женщина с отличной фигурой. Что же произошло?
Сегодня она принесла ему ужин в надежде совмещения процесса поедания бараньей ноги со светской беседой, плавно перераставшей в бурные отношенья на койке. Однако этот поганец... Этот... Этот обладатель мощного торса и сильных рук просто взял у неё поднос с едой, хмуро поблагодарил и выставил из кладовки.
Вот и скажите, люди, есть ли толк от этих мужчин, которые не могут оправдать женских надежд? Почему всегда или готовый хорошо провести время в постели, но немощный в вопросах веденья хозяйства, или хозяйственный мужчина, но полный .... настоящая тварь по отношению к естественным потребностям женщины?!!! И вот что я вам скажу, дражайшие средиземцы! Нет справедливости и нет настоящих мужчин!
Тяжело вздохнув, Эдри поправила волосы и пошла на очередной штурм собственной кладовки.

Было так хорошо, что не страшно и умереть .... Но только здесь, в объятиях этой красивой, вкусно пахнущей, нуждавшейся в нем женщины. Когда она, после долгих ласк и объятий, после соития, после того, как плоть на время угомонилась, проводила рукой по его лицу, сердце замирало, пропуская один удар между двумя. За её прикосновение он был согласен на все....
Орк тряхнул головой, отгоняя наваждение. Хорошо, что хозяин об этом не знает. Будем надеяться, что не знает.... Нельзя Эдри подпускать к себе! Нельзя! Она нужна ему сейчас именно такая – покорная, способная все отдать и все совершить, даже то, на что никто другой не решится – ради его ласк. Лурц усмехнулся, а уж что он готов сделать ради того, чтобы опять прикоснуться к этим сладким губам...
Сегодня она принесла ему ужин. Он видел, что она хотела остаться. Он чувствовал, что она хочет его. И сам он ее вожделел... Как сопротивлялось его естество, когда он просто выставил её за дверь. А она – в этот момент она была похожа на кошку, которую поймали в последний момент возле миски со сметаной.
Закрыв за ней дверь, Лурц прислонился лбом к стене и застонал. Эомер, Тулкас твою мать, возвращайся скорей! Лурц заждался тебя. Лурц поквитается за все. И потом возьмет эту женщину и никуда не отпустит. Уведет в Ортханк. И она будет только его и больше ничья.
Лурц затряс головой - пора отогнать эти мысли. Забыться, заснуть. Растянулся на скамье и закрыл глаза. Довольно скоро мысли в его голове утратили всякий порядок, превратившись в цветастое скопище звуков, запахов и ощущений, главным среди которых был, конечно же, образ хозяйки дома.

Раздался скрип половицы и шорох... Орк напрягся - за дверью кто-то был...
- Лурц, открой дверь.
- Отстань, я сплю.
- Немедленно открой! Мне... Мне мука нужна!
- Мука? Ночью?
- Не твое собачье дело! И вообще, это мой дом! Это моя кладовка! И это... Это моя мука!!!!

- Мука, говоришь... мука... мУка. МУка мумаку муку умыкать...

- Что?!

- Скороговорка, чтобы язык осваивать. Кетэ придумала. Она вообще – жестокая баба. Ей бы оркой родиться...

- А она красивая? Да?

- Красивая? Да она – старая ведьма. С ней даже Шарку не спорит, - Лурц с интересом наблюдал, как меняется выражение лица Эдри. Ясно – ревнует. Зря он про «ведьму» сказал. Пусть бы помучилась. Ему одному, что ли, этой дурью страдать?

Эдри отвернулась к стене и стала двигать горшки, будто именно там могла каким-то чудом оказаться мука. В колышущемся свете лампы ее волосы засияли оранжевым ореолом, а рукава, став почти прозрачными, обнажили мягкие контуры плеч. Лурц опустил глаза – и взгляд остановился на ее бедрах. Благоразумие, пискнув, улетело под лавку, инстинкт рванул его с лежанки, сдавил горло, инстинкт его руками задрал ее юбки, инстинкт, ломая все планы, снова соединил их...

 

Эдри сдавленно ойкнула. Лампа грохнулась и потухла. Полетели горшки, рассыпая содержимое по полу. Тут уж было не вырваться, не поменять положения – Лурц, мертвой хваткой сдавив ее бедра, методично двигался, причиняя ей жуткую боль. Эдри заплакала. За что он ее так? Разве мало сделано для него добра? Или он туп и не понимает. Рыдания становились все громче, слезы текли по щекам, по шее, за ворот... она вцепилась в полку, не чая, когда закончится эта пытка. Движения становились быстрее и резче, под конец Лурц, уткнувшись подбородком в ее макушку, коротко рыкнул, и она почувствовала, что боль прекратилась, оставив после себя ноющее чувство неудовлетворенности и разочарование в душе. Всхлипывая, Эдри покинула кладовку, забыв притворить дверь, и ее шаги, удаляясь, затихли.

 

11.

Эомер нахлестывал взмыленного жеребца, и хлопья пены летели с конской морды, Эомер вонзал в его бока звездчатые шпоры, будто скотина в чем-то перед ним провинилась. Отряд еле поспевал за ним. Весеннее солнышко игриво выглядывало из-за туч, вспыхивало бликами на доспехах, весенний задиристый ветер раздувал гривы коней. На голых ветлах близ деревни галдели грачи... А на душе было погано. Сестренка, самый близкий его человек, вляпалась в такую историю, что могла стоить ей – если не жизни, то того, что с жизнью сравнимо. Отдать Эовин в руки Гримы – об этом нельзя и помыслить. Но как же спасти? Доказать, что Первый Советник конунга – предатель и казнокрад. Для этого нужно одно – чтобы пойманный орк дал показания. Не захочет? Под пыткой и не такие ломались. Не знает? А мы подскажем ему, что говорить. Иначе... Иначе – прощай, Ристания, прощай, Медусельд, они сбегут из страны, они станут странниками без приюта, без имени, без роду-племени... Горько, но не горше, чем покориться.

-

Молчание.

- Эй, Эдри, открой, я пришел!

Ворота, будто нехотя, отворились. Лейф стоял, глядя на него честными – слишком честными – глазами, как смотрит умный, но сильно нашкодивший пес.

- Заходите... – старик распахнул пошире и другую створку ворот, подперев ее колышком, пошлепал к дому.

- Где Эдри?

- Да в доме она... приболела.

- Приболела – или?..

- Приболела, простыла, вон ветер какой.

- Ну, берегись, если врешь! – только Эдри больной ему не хватало для полного счастья. Не то, чтобы он за нее волновался, но ведь повиснет на шее, начнет донимать жалобами, а ему время дорого. И, оборони валар, если она задумала родить от него дитятко... Он в свое время предупредил ее – если это случится, то она его более не увидит. Она слушалась и не перечила. Но теперь у Эдри было чем на него надавить – этот пленник. Все гадости в жизни – от баб.

Бросил повод мальчишке, взбежал на крыльцо, его воины – следом, не снимая плащей, бряцая оружием, в «залу» - единственную комнату в этом домишке, где было не тесно им разместиться, единственную, где до потолка не дотянуться рукой, а окна больше мышиного глаза. Эдри, закутанная в шерстяную накидку, с покрасневшими глазами – что ж, старик не солгал – встретила их, нехотя обняла Эомера.

- Где орк?

- Там, в кладовке... Лейф проводит, - Эдри неопределенно махнула рукой.

Кладовка была оборудована на лестничном повороте, который до этого был слишком широк, а теперь стал до безобразия узок. Слуга отпер дверь и спустился на несколько ступенек ниже, чтобы пропустить Эомера. Дверь отворилась вовнутрь, и Эомер, приподняв лампу и вынув из ножен кинжал, шагнул вовнутрь, будто в клетку хищника....

Но клетка оказалось пустой! Эомер скорым взглядом окинул стены с полками, аккуратно застеленную лежанку, столик и складной табурет, и не обнаружил никаких следов борьбы, мало того – из кладовки не было другого выхода, кроме как через дверь. Что за притча! Он обернулся к слуге, намереваясь строго спросить за... На пороге был орк.

Лурца style='font-size:14.0pt'> здесь не должно было быть – во всяком случае, по расчетам Эдри. Приведя себя в порядок после той безобразной сцены в кладовке, она, не мучаясь совестью, растолкала Лейфа и приказала ему собрать орка в дорогу и выставить за ворота еще до свету. Старик выполнил все в лучшем виде – дал еду и теплую одежду, снабдил даже разделочным тяжелым ножом (не отправляться же путнику безоружным), вывел его за ворота, пожелал счастливого пути и – от себя – больше не возвращаться. Орк, усмехнувшись, потопал вперед, и Лейф, успокоенный, пошел на конюшню – какой теперь сон...

Лурц вернулся. Не в его правилах было оставлять врагов в живых и на воле. Он готов был ждать Эомера хоть неделю, хоть месяц – надо было только найти себе убежище поудобней, а по ночам ловить мелкую живность, впрочем, он не исключал и охоту на бродячих собак и лошадок, оставляемых без присмотра пахарями, обедающими в поле. Но ему повезло. Затаившись в кустарнике под частоколом, он видел, как отряд вошел в деревню. Пробрался в дом, слышал все разговоры. Подождал, когда Эомер с Лейфом спустятся в кладовку, прокрался следом. Молча бросился он на противника, оттеснил от двери, загнал в угол. Лампа грохнулась на пол, масло растеклось по сухому дереву, запылало. Эомер сделал ложный выпад и ударил левой в орочью морду. Орк уклонился (удар прошел вскользь), кинулся, ломая, подминая под себя человека, неожиданно легко свалил с ног, но тут же из-за подсечки сам грохнулся на пол, и чуть не наскочил на кинжал. В отсветах занимающегося пожара человек и орк сцепились в рычащий клубок и катались по кладовке, не обращая вниманья на то, что одежда, испачканная маслом, затлела. Ни один не хотел убивать другого, но взять живым – задача намного сложнее, чем просто убить, и, увлеченные этим, оба рисковали погибнуть в огне.

Лейф style='font-size:14.0pt'>, привлеченный шумом, вернулся взглянуть, что случилось, тихо охнул и побежал за подмогой. Навстречу уже торопилась Эдри, подобрав юбки – ей показалось странным, что Эомер долго не возвращается, а с лестницы потянуло гарью. «Там Лурц!» - крикнул старик, и тогда, отпихнув слугу, она сбежала вниз. Когда Эдри подлетела к кладовке, то столкнулась нос к носу с Эомером, выскочившим из огня и захлопнувшим дверь.

- Дорогой! – Эдри повисла у него на шее и не отцеплялась, игнорируя болезненные удары руками и коленями ошарашенного неожиданным препятствием Эомера.

Из кладовки вылетел Лурц, и через три ступеньки взбежал по лестнице наверх. Навстречу ему спешили воины, слуги, впереди всех – Лейф с ушатом, полным воды. Старик, увидев орка, возвел очи горе, запнулся, упал и выронил ношу, передние, спотыкаясь об него и скользя в луже, образовали кучу-малу, в которую, натыкаясь с разбега и падая, добавились остальные преследователи. Лурц бросился к окну, вышиб его вместе с рамой и покатился по земле, сбивая огонь, вскочил, подбежал к коновязи – но было поздно что-либо сотворить с лошадьми, ибо, опомнившись, преследователи уже спешили к нему. В три прыжка очутившись за воротами, Лурц их захлопнул и подпер колышком, валявшимся тут же – хоть мгновение выиграть в смертельной гонке. Орку убежать от людей не составит труда, но только если эти люди пешие...

Оглядываться было некогда, он дул во все лопатки, судорожно оглядывая местность в поисках хоть какого-то укрытия – тщетно, все кусты и деревья остались близ деревни, впереди была широкая и ровная роханская степь, а позади слышался конский топот. Глаза застилала кровавая пелена, а грудь, казалось, разорвется от бешеной гонки, и Лурц не заметил, как на горизонте возникло пятно. На свое счастье, он бежал прямо к нему. У него не осталось даже сил удивиться, когда свист ветра и шум крови в ушах перекрыл такой знакомый, такой родной орочий вопль, а преследователи, натянув поводья, остановились. Ничего не видя перед собой, Лурц вломился в ряды варжатников и свалился, теряя сознание. Ненадолго. Его схватили под мышки, хорошенько встряхнули, поставили на ноги. Еще один спрыгнул со своего варга, поправил налобную повязку с какими-то, видать, знаками различья, и подскочил к уруку.
- Цел, - сообщил он, бегло осмотрев Лурца, - Передвигаться может. Имя?

- Чего?

- Как звать, спрашиваю!

- Лурц.

Мелкий варжатник брезгливо оглядел его с головы до ног, обернулся к другому, у которого из-под серой повязки во все стороны торчали пегие патлы.

- Этот, - и, обращаясь к Лурцу. – А погоню зачем привел?

Лурц лихорадочно озирался, пытаясь увидеть хоть кого-нибудь своего, кроме этих пятерых волчьих всадников.

- Дело дрянь, - произнес патлатый варжатник. – Драться – верная смерть.
Грохот копыт сбился и замедлился – ристанийцы придержали коней, пытаясь определить численность неожиданных противников.
Волколаки переминались, прижимая уши и скаля клыки. Всадники, и те и другие, неуверенно оглядывали друг друга.
- Утекаем! – заорал, будто очнувшись, Лурц.
- Тихо! Не шуми, – командир варжатников повернулся к преследователям, и рука его скользнула к поясу, нащупывая рукоять кинжала.

Ристанийцы взялись за луки, но было еще слишком далеко, чтобы стрелять. Выяснив свое численное превосходство, они двинулись шагом, рассредоточиваясь и охватывая варжатников в полукольцо.

- Отходите, прикрою, - это патлатый подал голос и, не дожидаясь ответа, кивнул своему зверю и двинулся в сторону всадников.

Командир с сомненьем взглянул на него, но согласился, варжатники разошлись шагов на десять друг от друга и приготовились рвануть в разные стороны, как только – а что этот орк собирается делать, чтобы в одиночку остановить ристанийцев?

 

Через несколько шагов варг обошел патлатого и заслонил его своим телом. Лурц готов был поклясться, что на морде зверя обозначилась издевательская ухмылка. Тихие шаги мощных лап, когти беззвучно впечатываются в мягкую землю, не шуршит и сухая трава. Замолк птичий гомон, даже ветер утих. Давящая тишина нависла над степью, словно кто-то накрыл ее колпаком. Всадники почувствовали что-то неладное, начали оглядываться, лошади попятились и зафыркали, но Лурц не услышал ни звука. Наконец, переупрямив струсившую скотину, люди стали приближаться. Лошади шли странным аллюром, словно какая-то сила тянула за недоуздок назад. Когда от варга до ближайшей осталось не более сотни шагов, та поднялась на дыбы и с паническим ржанием бросилась наутек. Ноздри варга затрепетали. Лошадники подняли луки. Лурц было дернулся вслед патлатому – пропадет ведь тот ни за грош, но сам воздух словно сгустился, и все движения стали настолько затруднены, что, казалось, идешь по горло в воде.

 

И тут словно громом ударило, давящая тишина лопнула, и над степью поднялось отчаянное ржание и человечьи крики. Полукольцо не то, что разорвалось, оно рассеялось по степи, храпя, кони устремились прочь и вскоре исчезли из виду, унося на себе орущих всадников.

Патлатый обернулся. Выглядел он неважно – побледневшее до пепельного цвета лицо, запавшие глаза и застывшее в них растерянное выражение. Варг уселся подле него и принялся выкусывать что-то из лапы.

- Ну, ты даешь, приятель! – патлатый потрепал зверя по холке, и снова: - Ну, ты и загнул...

Старший перевел дух и засунул кинжал обратно в ножны. Похоже, он здорово перетрусил. По крайней мере, голос его был осипшим, когда он пробурчал:
- Пошли, подарок судьбы. К вечеру подойдем к перелескам, там передам тебя сопровождающей, с ней и попрешься в Ортханк. А нам – дальше.

 

12.

Бойцы пришли в себя только перед огородами. Оруженосца трясло, как в лихорадке, и Эомер его очень даже понимал. У самого зуб на зуб не попадал от пережитого. Сенешаль перевел дыхание и от души выругался. А потом возблагодарил судьбу и валар, что уберегли от напасти. И как они смогли ноги-то унести? Нянька в детстве немало сказок ему рассказала, но встретить вот так вот посреди родной роханской степи настоящего живого балрога?! Огненное чудовище выросло, как из-под земли в тот самый момент, когда они уже почти нагнали беглого урук-хая. Или нет? Мысли скакали перепуганными тушканчиками, путая воспоминания. Так. Они гнались за этим ублюдком. Они его нагоняли. Потом появились волки. Или орки на волках? Совсем немного, два или три. А вот уже после этого явился крылатый демон с пламенеющим мечом и хлыстом, свитым из мрака. Он поднялся за спинами волколаков и, подперев плечами ненастное небо, шагнул навстречу Эомеру. Еще ближе. И бесстрашный Третий Сенешаль Мустангрима, не выдержав, отпустил поводья, вскинул руки в бесполезном жесте, пытаясь загородиться от надвигающегося ужаса. Кони понесли. И каким-то чудом им удалось оторваться от балрога.

 

Это ж надо, а все из-за бабы! Этой суки Эдри, что, как пить дать, спуталась с орком. Допросить! Эомер окинул взглядом ее двор. Хоть пожар потушили, а домом то, что осталось, назвать уже было нельзя. Провалившаяся крыша, разваленные баграми три верхних венца, сгоревшие дотла сени. Вокруг толпятся и охают слуги, поодаль соседи собрались полюбопытствовать и втайне порадоваться чужому несчастью.

Где же она? А, вот, рядом с этим старым придурком. Завернулась в шаль, молчит и смотрит в пространство, будто она здесь совсем посторонняя.

 

- Эй, ты, как тебя?

- Лейф... – старик обернулся, и, тут же оказавшись схваченным за горло, задрыгал в воздухе скрюченными ногами.

- Говори, старый пень, как это орк выбрался из подвала?
- Из кладовки, - просипел Лейф, от неожиданности Эомер разжал пальцы.
- Из кладовки, - повторил старик, догадавшись, что Эомер в шоке от его наглости и что надо воспользоваться моментом. – Барин, ну как ему, окаянному, не выбраться? Замок хлипкий, охрану вы нам не выделили, да и сам орк – громила, не приведи Эру еще с таким встретиться. Ему наш замок все равно, что мне с ночного горшка крышку снять. Барин…
- Он тебе не барин, - прервал его спокойный голос Эдри.
- Я так погляжу, тебе стало лучше, - с усмешкой произнес Эомер. – Да и вообще ты изменилась за эти дни, цыпочка….
- Я тебе такая же цыпочка, как ты здесь барин, - сухо отрезала Эдри.
Она по-прежнему была бледна как мука, и темные круги не сходили с её осунувшегося лица. Эдри качнуло, и она ухватилась за Лейфа – как ни старайся выглядеть сильной духом и невозмутимой, но ослабевшее тело подводит.

- Итак, - продолжила она, - Твой орк сбежал. Хотя чего еще можно было ожидать? Странно, что тебя вообще рассматривают как одного из наследников Теодена. Ты ведь не способен обеспечить охрану одного раненого заключенного, а мечтаешь управлять государством. Страшно представить, что ждет Рохан.
Эомер посерел с лица и рывком содрал с нее шаль. Схватил за косу. Намотав на руку, притянул Эдри к себе. Ей было больно, на глазах выступили слезы, но она подавила стон и даже улыбнулась.
- Офицер, как вы храбры… Не знала, что мы с вами – ровня.
- Сучка, это ты его отпустила, - прошипел Эомер.
Эдри ничего не ответила – слишком уж была занята изучением лица своего любовника. Хорош, зараза, хорош… Так и расцарапала бы эту рожу. Вообще орки в чем-то правы, вывешивая отрубленные головы своих трофеев на кольях. Надо бы взять на заметку, если жива останусь … А что, зря вы так дико смотрите! Хорошая задумка и сразу двух зайцев можно убить. Во-первых, ни один бандит не позарится грабить дом с таким украшением. Во-вторых, новый любовник всегда будет иметь перед носом наглядный урок. Сто раз подумает, прежде чем ослушаться её или обидеть. А еще можно…
- Ты что, заснула, сучка? – Эомер снова дернул её на косу. – Признавайся, спала с ним?
- Конечно, любимый, - Эдри специально сделала акцент на втором слове. – Конечно. И даже получила удовольствие. И что вообще невообразимо – несколько раз. Старина Саруман сделал парня на совесть.
- Ссссука, - Эомер был в ярости. – Тварь! Это ты его отпустила!
- Да. Я. Не могу же я позволить тебе убить такой экземпляр. Иначе Средиземье так и сгинет во тьму, не узнав, что самый занюханный орк даст сто очков вперед лучшему воину Рохана. – Эдри торжествовала, хотя и ждала, что Эомер сейчас просто свернет ей шею. Безнаказанно. – Да не переживай ты так. Ладно уж, пожалею тебя, убогого, приласкаю.
- Да я к тебе пальцем не прикоснусь! Тебя орк мял, а потом я должен?
- Прикоснешься. Как миленький прикоснешься, - Эдри перекатывала каждое слово, словно конфетку. – Я знаю тебя. Ночи напролет ты будешь мне доказывать свои мужские... хмм... способности... И преимущества перед орком...

 

- Сенешаль! Сенешаль! – вестовой, нахлестывая взмыленного жеребца, скакал с другой стороны села. – Орки, сенешаль! - Подскочил, осадил коня. – Орки! Возле леса. Ватага – сотни две, не меньше. Эотан их окружил и держит. Вашей подмоги ждет, сенешаль.
Отлично! Хорошая резня – как раз то, что сейчас нужно, чтоб развеяться после встречи с балрогом. И после того, что учудила Эдри. Теперь уж Эомер не будет рисковать, захватывая пленных.
Эомер отшвырнул Эдри, мельком взглянув, как она шлепнулась оземь (обмерла, что ли?) отвязал коня от забора, вскочил в седло, надел шлем...

- Ну что, братья, - оглянулся он на своих все еще бледных от пережитого страха бойцов. – Окропим землицу черной кровушкой?
Ответом ему было дружное «Ура!» Да. Именно так и надо их взбодрить. Эомер вскинул меч над головой.
– Выпустим кишки вонючим тварям! Всем! И пусть никто не уйдет! Да, еще, - добавил он тише, вестовому. – Свяжи эту бабу и вези ее в Медусельд. Что бы ни говорила – не слушай, не развязывай ни рук, ни ног. Иначе – уйдет. Хитрая, сволочь. Предательница, орочья подстилка. Скажи, Эомер приказал запереть до его приезда. Понял?

 

13.

Таура запалила костер. Береста вспыхнула ярким живым огоньком, после – занялись тонкие прутья, и вот уже трепещущее пламя лижет толстые ветки, излучая долгожданное тепло. Мелкие радости походной жизни – снять доспех, согреться, поесть. Уселась на корягу, расстегнула пряжки на сумке.

- Жрать будешь?

Урук и не пошевелился, сидит, подпершись кулаками, смотрит в огонь. Волосы спутаны, несколько прядей сгорело чуть не до кожи, куртка прожжена и в грязи.

- Ты хоть одежу сними – высушить надо, а то холодно будет, не заснешь. Знаю я вас, городских, вы привыкли к теплу.

Молчание.

- Ну, как хочешь, а я поем, - она достала пару кусков сушеного мяса, обтерла рукавом белесую корочку плесени (что за погода, припасы погнили), отстегнула с пояса фляжку. – Выпьешь?

- Давай, - урук, не глядя,  протянул руку, и она вложила флягу в его ладонь.

Отвернул крышку, глотнул. Поморщился, но глотнул еще – столько, что Таура про себя пожелала ему поперхнуться. Еще пара таких глотков – и ей придется довольствоваться кипятком. Но нет, поимел совесть – вернул ей где-то полфляжки горлодера. Хватанула, зажевала припахивающим портянками мясом. После третьего глотка запашок показался даже приятным, и она доела свою порцию с удовольствием.

- Ты что смурной? Проштрафился?

- Ну, не только.

- Ну, и чем тебе это грозит? Нашивочки снимут? Да пускай – молодой, еще наживешь. Или хуже?

- Балрог с ними совсем! Отвяжись, и без тебя тошно.

Таура разозлилась. Не привыкла она, чтобы к ней кто-то подобным образом обращался, кроме, разве что... командира. Но тому положено, а все остальное мужское население Цитадели (не только орки, но и многие люди) относилось к ней с уважением, приправленным изрядной долей вполне понятного интереса.

- Да, видать, плохи дела у Сарумана, что сотником такого недоумка назначил. Говорить, и то не умеет.

Странно, но урук не обиделся, или виду не показал... Обхватил руками голову и стал яростно растирать пальцами.

- Не одна меня кусает, штук полсотни развелось? – Таура решила во что бы то ни стало вывести его из себя – может, тогда что-нибудь прояснится. Ей страшно хотелось выведать, какое такое задание было у этого обалдуя, что их послали его вызволять. Умом явно не блещет, хотя сильный, по фигуре видать, да и сучья ломал, что твой медведь. И все – молча, в какой-то отрешенной ярости. Страх? Да нет, скорее – отчаянье. Хозяин убьет? Или что похуже? Смерти Таура не боялась, ибо знала, что ее – именно ее – вытащат и с того света. Но бывают вещи страшнее, чем даже Чертоги.

- Чего задумался, детина, о чем горюешь, старина? – напела она фразу из длинной и тоскливой баллады, что слышала когда-то от дунгара-наемника.

- Покажи-ка свой меч, - урук перестал скрести голову и поднял на нее глаза.

- Гляди, раз интересно, - девица вытащила из ножен полуторник мордорской работы и положила к себе на колени.

Тот протянул руку и осторожно коснулся пальцами лезвия.

- Хорошая штука.

- Надежная. Мой лучший друг.

- Любишь его?

Любишь... какое странное слово... человеческое. Да, можно сказать, что и так. Во всяком случае, меч-то никогда ее не забывал, как частенько – ее атаман. Это он спасал ей жизнь, и ей, и командиру... не перечесть, сколько раз. А уж крови пролил ради нее! – чужой, вражеской крови, своей-то ему иметь не положено, хоть иной раз и кажется, что он живой. Или почти живой. Воистину, лучшие друзья девушки...

- Дай мне его – всего на один день, не больше. Обещаю, верну. Хочешь, поклянусь? – глаза урука загорелись нехорошим блеском.

- А зачем он тебе? В Ортханке выдадут новый.

- До Ортханка еще далеко, да и чувствую, застряну я там. А в это время...

- Что – в это время?

- Ее могут убить.

Ах, вот оно что. Здесь замешана... кто, интересно? Орчанка, или эта баба, от которой его вытащили?

- Любишь ее?

Любишь... странное слово, человеческое... если это значит – не только желать ее тела, но и до зубного скрежета бояться за ее жизнь... если это значит – проклинать себя за поспешность, ну, чего бы ему не дождаться ночи и – он сейчас не думает о том, что хотел перерезать эомерову глотку, он представляет, как подхватил бы Эдри, и, зажав ей рот, чтоб не орала, утащил с собой... если это – его дурное желание вернуться в деревню, что напоминает сейчас разворошенное осиное гнездо – то, пожалуй.

- Не знаю. Боюсь за нее. Понимаешь, я был у нее... почти что не пленник... надо было сразу уйти. А я – оставался, думал, дождусь Йомми, прибью, а ее в Ортханк притащу... Дождался...

- Ох, дурная башка! Надо было сразу решить, что для тебя важнее, а теперь – терпи уж, радуйся, что жив.

- Неправда... Только тебе не объяснишь. Но и сейчас ее вытащить, наверно, не поздно. Дай меч!

- Не дам! И уходить не советую – догоню, навешаю по ушам.

- Ты? Мне? По ушам? – урук неожиданно рассмеялся.

- Что ржешь, как Тулкас?

- Как кто?

- Именно то, что услышал, - смех был столь заразителен, что и Таура расхохоталась.

По темному перелеску разносился заливистый ржач на два голоса, причем повод, по которому ржали, как-то сразу забылся, и осталось только это – жаркий костер, молодые разгоряченные лица и нечеловеческий гогот.

 

Лурц прекратил смеяться – резко, будто выключил механизм, и скользящим броском свалил еще смеющуюся Тауру, выбил меч из ее рук, подхватил его, поднялся – и был таков.

... Таура настигла его, только выскочив из перелеска. Запутавшись ногами в прошлогодней траве, Лурц взмахнул руками и с размаху пропахал носом раскисшую землю. Девушка, не раздумывая, оседлала его, заломив за спину руки.

- Говорила же, что догоню.

- Не смогла бы, кабы не выдохся за день... Ладно, слезай, что расселась...

Таура хотела связать его, но, чтоб до веревки добраться, надо освободить хоть одну руку, а так – и он никуда не уйдет, и она, как связанная. Урук дернулся под ней.

- Ты что, за варга меня приняла?

- Варги умнее. Слушай, ты, дурья башка... дай слово, что больше не побежишь, а то...

- Что – то? Так и будешь сидеть на мне до подхода роханцев?

- Да хоть до скончанья веков, - Таура задумалась. – Твоему слову я все равно не поверю... Пойми, мы не можем потерять день, а я – прийти в Ортханк без тебя. Командир с меня шкуру сдерет. Не в том смысле, в каком говорят, а на самом деле. Вот ты, ты за свою женщину боишься, так? А на меня тебе начхать. Твоя женщина еще, быть может, спасется, а меня – такой сильной, умной, красивой – меня не будет. Вообще. Тебе меня не жалко, да? Я вижу – не жалко...

- Красивой, говоришь? – урук снова пошевелился. – Дай взгляну, а то что-то впопыхах не заметил.

- Скотина! Ну, подумай сам, что ты сможешь сделать там, откуда тебя и вытаскивать-то пришлось впятером...

- Я сам убежал.

- Опять за свое... вобщем, решай, или ты меня слушаешься, или – убегаешь, и мы оба погибнем. Точно тебе говорю, - Таура изловчилась и, в мгновение ока освободив руку, выхватила кинжал и приставила острие к его шее. Теперь все в порядке – перевес на ее стороне.

- Ладно, уговорила... остаюсь. Да слезь же с меня, дай на тебя посмотреть, а то и не разглядел толком.

Таура подобрала меч, поднялась на ноги и отошла на пару шагов. Лурц тоже встал, вытер измазанное лицо и взглянул на нее. Что и говорить – себе цену знает, но действительно – все при ней. Носик разве что подкачал – длинноват, зато глаза хороши – две черные бездны с желтыми ободками, а уж фигура... Урук облизнулся. Впрочем, отвлекаться не стоит. Если сбежать от нее с мечом не удалось, пусть заснет, и тогда обобрать ее – пара пустяков, только вот как усыпить эту девку...

Лурц шагнул к ней и положил руку ей на плечо – пошли, дескать, к костру, и почувствовал, как она вздрогнула. Странно – он ведь не сжимал, легонько коснулся.

- Звать-то как?

- На что тебе? Таура, - девушка удивилась его обхожденью – сильный, а воли рукам не дает. Попробовал бы! Уж она бы на нем отыгралась – и за его бегство, и за идиотское задание Сарумана, и за атамана, что пренебрегает ею который уж день, и за судьбу свою бродячую, тоскливую, неустроенную. Нет, все хорошо – каждый раз успокаивала она себя, но нечто грызло ее изнутри, причем – сильнее, чем прежде. Ощущение, знакомое с малолетства: чего-то хочется, а чего – не знаю. Нет, в детстве больше всего хотелось жрать, потом, когда заботы о младших легли на ее плечи – спать, выспаться до сыта, когда подросла – и еще кое-что, а потом, в бесконечном походе – всепоглощающая усталость, но даже когда она засыпала на груде добычи, на ханнатском ковре, и по обе стороны лежали укатанные ею до полусмерти парни, а теперь вот бывает – и сам атаман, из потаенного угла вылезала эта необъяснимая жажда неизвестно чего. И только посреди боя, да что там – любой мало-мальски серьезной драки, приходила отрешенность и внутренний покой – тело само знало, что делать, а разум становился чист и безмолвен.

Дошли до костра, уселись, Таура, обхватив руками колени, уставилась на огонь, а Лурц подгреб прогоревшие ветки в середину костра и пристроил сверху пень с комьями земли на корнях. Огонь притух, исследуя неожиданное препятствие с разных сторон, потемнело. Горячая рука снова опустилась на ее плечо, скользнула по спине.

- О чем задумался... как там поется? Перемелется – мука будет.

- Что будет?

- А, поговорка такая... вобщем, все забудется, а нет – когда-нибудь посмеешься.

- Кто б говорил...

- Тебе ведь тоже не по себе – я вижу.

- А что ты еще видишь, догада?

- Вижу, что ты одинока, и тому, кто ложится сверху тебя, плевать на все твои нужды, кроме самых простых. Что это тебе надоело, а как изменить, ты не знаешь. Что у тебя есть соратники, а настоящих друзей нету...

- Каких?

- Таких, что полезут за тобой в то дерьмо, в которое ты вскорости вляпаешься...

- По себе судишь?

- Да нет, я просто вижу... как въяве... тебя среди трупов – живую, и никто не торопится тебя оттуда вытащить... жалко. Ты хорошая, Таура, ты даже сама не знаешь, какая ты... ну, как Мэлько – не для себя живешь.

- Сравнил жопу с пальцем... глупости иногда делаю, это да, но чтобы себя забывать ради кого-то?

- Это не глупости, это – ты сама. А остальное – мелочи, вроде грязи, сегодня есть, а завтра – помылся, и нет ее, – Лурц не ожидал от себя подобного красноречия, но язык нес околесицу без малейшего участия разума, да так складно, что урук подивился. – Ты одинока. Тебя никто не любил. А я вот, дурак, сам, по своей воле, потерял женщину, что любила меня. И теперь не могу успокоиться. Когда бы ты знала, каково это – видеть, что тебя не просто хотят, а не мыслят жизни без тебя... И с тобой когда-то будет такое. Тебя будут любить просто так, как дитя любит мать, а не за что-то.

- Так ты о ребенке? – Таура произнесла это как можно равнодушнее. Атаман не желал детей от нее, и она не осмеливалась перечить ему. – Так рано еще... Вот раздолбаем тарков, тогда можно подумать.

- О чем я? Да нет, не только об этом. И ребенок у тебя будет, и свой дом, и друзья, а не начальники-подчиненные... и для этого не потребуется победы, да и не вижу я ее – достаточно скорой, во всяком случае... Но... если выживешь в той мясорубке... – Лурц запнулся. Словесный поток обмелел, и в голове образовалась звенящая пустота, будто что-то, наполнявшее ее прежде, улетучилось, словно хмель с легкой браги. Урук нахмурился и тряхнул головой.

- А дружок у меня тогда будет, а, прорицатель?

- Дружок? Не знаю... большего сказать не могу... отхлынуло.

Лурц подсел к ней вплотную и обнял за плечи. Она не отстранилась, но и не сделала ни малейшего движенья к нему, и он чувствовал, как напряжены ее мышцы и пульсирует жилка на шее.

- А еще что увидел?

- Да мелочи какие-то, обрывки. То ли прошлое, то ли будущее. Ты в Ортханке была?

- Ага, переночевала.

- На кухню заходила, да? Такая здоровенная зала, полуподвальная. Потолок закопчен, справа печи, слева – два входа в погреба. Один – открыт, и оттуда тащат полтуши, коровьей, кажется. Ты осматриваешься, нюхаешь воздух – знаешь, мне самому по душе этот чад с привкусом горелого мяса – такой теплый, вкусный, уютный запах – и в какое-то мгновение испытываешь зависть к тем, кто может прожить здесь хоть несколько лет.

- Ну да, было такое... Поторопила с ужином. А то до утра бы проваландались. А еще?

- А еще – свою Эдри – ночь, костер, и ты рядом с ней. Но она мне постоянно мерещится, так что не бери в голову.

- Так ты видел битву и меня – среди мертвых?

- Живую, Таура, живую, но все равно – ощущение чего-то непоправимого, хуже, чем поражение, безнадежность... А самой битвы – нет, не разглядел.

- И часто ты так?

- Как?

- Прорицаешь.

- Сейчас – в первый раз, - честно признался Лурц. – Видно, просто устал, вот и накатило...

- Мне бы так «уставать» – я бы всем показала, где драконы летают.

- А ты хотела бы знать, что с тобою случиться?

- Конечно. А ты – разве нет?

- Что толку-то? Если не можешь ничего изменить, так лучше не ждать... неизбежного. Да и не знаю я ничего о себе. Вот тебя – как въяве увидел, – Лурц  стер последние следы падения со вспотевшего лба. – Безнадежность – это хуже всего. Я пытался забыть Эдри, возненавидеть даже – не получается. Придется с этим жить, и надеяться, что со временем боль ослабеет. Или привыкну, притерплюсь. А тебе некого так вот забывать, тебе легче будет. Помни, когда совсем отчаешься – ты необыкновенная, ты не должна так просто исчезнуть, пусть Чертоги тебя не дождутся.

- Ну, ты скажешь... необыкновенная я... и вообще вроде Мэлько... – Таура недоверчиво усмехнулась, но на душе потеплело, и напряжение, только что скрутившее ее тело в подобие сжатой пружины, ослабло. Парень, конечно же, ненормальный, и глупости говорит – от людей заразился, что ли? Только слова его, взгляд – темный, затуманенный, ночной взгляд сквозь ночь – притягивает, помимо твоей, да, кажется, и его воли. Шаман? Да, вот она, разгадочка, и отыскалась, Лурц нужен Саруману не ради задания, а как говорящее будущее. А вот ей он зачем? Завтра их пути разойдутся, и каждый двинет к своему неизбежному...

Таура только сейчас заметила, что каким-то образом перекочевала к нему на колени, и теперь урук гладит ее волосы, шею... губы соприкоснулись...  раскрылись... слаще меда и горячее, чем кровь... поцелуй.

Целовалась, не закрывая глаза, завороженная его отстраненным взглядом, безумным, помогая его рукам сдирать куртку со своих плеч, выдернув рубаху из-под пояса, подставила груди, задрожала от страсти и боли, когда его ладони охватили их, сжали...

 

Он стащил с нее штаны, повалил на скомканную одежду, вошел в ее лоно, горячее, пульсирующее, и тогда... и прошлое и будущее исчезло. Осталось лишь эта ночь, долгая, словно вечность, остро пахнущая костром, влажным ветром и кровью из разбитой губы, эта девушка, внезапно ставшая близкой – слишком близкой, чтобы не зашевелилось в душе сомнение – а так ли необходимо ее обирать, переполненная жизненной силой девушка-пламя, сжигающая себя и не ведающая об этом.

 

...Они уже давно скатились с небрежно брошенной на землю одежды, разнесли вдребадан всю стоянку и чуть не свалились в костер, и теперь лежали рядом, успокаивая дыхание. Он прикрыл глаза, надеясь, что она, увидев его спящим, потеряет бдительность и тоже задремлет. А она долго не засыпала, ощущая, как его семя покидает ее, и таким же, как у него взглядом – далеким, отстраненным, затуманенным – смотрела в темное небо, сплошь в пятнах седых рваных туч, расчерченное колышущимися голыми ветвями. Лурц ждал, следя за ее дыханием, боролся со сном, восхищаясь ее выдержкой и злясь на нее. Но не дождался, и первым заснул.

К утру зарядил мелкий дождик, но ни он, ни она его не почувствовали – крепко спали, обнявшись, как щенки в логове, согревая друг друга телами.

 

14.

Орки остановились близ перелесков, на первый взгляд, представляя собой отличную мишень. Но только на первый. На второй – уже было понятно, что стрелой так просто их не достанешь, ибо часть изенгардцев, хорошо одоспешенных и защищенных щитами, оставляющими открытыми разве что головы в массивных шлемах, окружили тех, кто был в легком доспехе, плотной стеной. Время от времени из этой кучи вылетали ответные стрелы, но они не достигали конников, в то время как орочьи щиты стали похожи на гигантских ежей. Ситуация была патовой, ибо лобовая атака сулила ристанийцам значительные потери, а загнанный в угол орк хуже бешеной крысы – пока добьешь, не одного воина потеряешь. Орки и рады были бы отступить, но любое перемещение открыло бы их для отстрела. Начинало темнеть.

Эомер огляделся. В сторону реки местность значительно понижалась, зато между рекой и лесом имелся небольшой, с пологими склонами, холм. Зайти в тыл оркам и с возвышенности, набрав скорость, атаковать – в этом еще был какой-то смысл, поскольку оттуда нападения они явно не ждали, но как сделать это еще и незаметно для них? Эомер подозвал Эотана и что-то ему тихо сказал. Вскоре небольшой отряд отделился от основной массы и начал спускаться к реке.

 

От Углука не укрылся этот маневр. «Нас хотят обойти, - сказал он вполголоса, и через минуту скомандовал: - Бегом марш на холм!» Щиты разомкнулись, и орки двинулись вверх по склону, причем тяжело вооруженные замыкали строй, но из-за рельефа уже не могли как следует прикрыть отступавших. Обстрел усилился, и собрал изрядную жатву убитыми и ранеными. Но они успели, и это было главным – теперь Эотан, обошедший их с тыла, потерял все свои преимущества. Круговая оборона была восстановлена. Темный вечер стал ночью. Ристанийцы разложили костры и, отойдя от них, продолжили обстрел, правда, как-то лениво, словно оттягивая время. Чего ждут? Утра? Подхода своих? Того, что щитники, измотанные недавним бегом, бессонными полутора сутками и неизвестностью, расстроят ряды? Ну, до этого еще далеко, хотя устали не меньше других. Мордорцы роптали, пытались отнять пленников-перианов и кляли урукхаев и Сарумана, новобранцы с Мглистых гор пали духом и порывались сбежать, пусть даже на верную смерть, только бы подальше с холма, где они чувствовали себя, словно голый под солнцем. Еще немного, и вспыхнет уже не ссора, а бунт. Где же обещанная подмога Маухура? Если до утра не придет, будет полный каюк, но утра можно и не дождаться – с мордорскими-то союзничками. Надо прорваться, и безлунная ночь им в этом поможет, одно плохо – первых, кто выйдет из-за щитов, перестреляют. Значит, кто-то должен пойти на верную смерть и принять на себя ристанийские стрелы, а они в это время они рванут к лесу, где конники будут бессильны.

- Эй ты, крыса морийская, поди-ка сюда! – обратился Углук к одному из новобранцев, что казался ему понаглее и посмелее других. И, когда тот подошел, врезал ему в челюсть – не в полную силу, тут, пожалуй, задохлик бы и свалился, но так, чтобы унизить. Мориец задохнулся от гнева.

- Ты, засранец откормленный, чего себе позволяешь? Завел нас на верную смерть, так засунь руки в жопу! – но возмущенный вопль потонул в громком смехе – слабый голосишка и тощая фигура побитого совсем не вязались с угрозами.

Углук харкнул ему в морду, развернул и дал пинка. Задохлик, спотыкаясь, потопал к своим. Прошло совсем немного времени, и пара десятков теней проскользнула между щитами урукхаев и поползла, озираясь, с холма. Углук дал знак приготовиться. И тут со стороны леса послышался шум. Пронесся топот коней – видно, явилась подмога, да только не к ристанийцам, а к оркам, и теперь конникам не позавидуешь.

- Недоростков на плечи, Кхарог – вперед, Аршаг – замыкающим, бегом в лес!

Но не все команды можно было выполнить – пленники как испарились. Исчез и предводитель мордорцев, и урук, что сторожил перианов, махнув рукой, бросился вслед, предпочитая риск поймать в тело стрелу удару начальственного кулака, который, в отличие от стрел, что могут и не убить, грозит верной смертью. Очевидно, что Грышнак, пользуясь моментом, утащил пленников, и, спускаясь вслед за морийцами, имеет все шансы укрыться в лесу.

Засвистели стрелы – ползущих по склону орков заметили и открыли стрельбу, морийцы вскочили и врассыпную бросились к лесу. Так и есть – вон один тащит, словно два тюка под мышками, перианов.

- Схватить! – крикнул Углук, но изенгардцы замялись.

Через костры перемахнуло пятеро конников и бросилось наперерез оркам. Одного тут же сняли стрелой, благо, расстояние позволяло, под вторым убили лошадь, и она забилась в агонии, но всадник вовремя соскочил и был невредим, остальные же, добравшись до морийцев, принялись их рубить, словно капусту. Новобранцы орали и закрывали головы руками, вместо того, чтобы хоть как-то сопротивляться. Грышнак свалился плашмя, вжимаясь в промоину на источенном вешними водами склоне, но его заметили, и один из всадников повернул к нему.

Вздыбленный конь заслонил блеск костров, Грышнак вскинулся, чтобы вспороть ему брюхо, и в то же мгновение стрела пронзила занесенную руку. Орк попытался перехватить оружие левой, но второй конник всадил копье ему в спину.

С холма с диким воплем в сотню глоток ринулись урукхаи, и ристанийцы, справа и слева перемахивая через костры, встретили их, поднимая на копья и рубя мечами. Впрочем, этот противник не был столь беззащитен, как морийские новобранцы – изенгардцы, которых вел Углук, огрызались так, что образовался проход, с двух сторон окруженный трупами людей и коней. Лошадям подрубали ноги, выпускали внутренности, подкатившись под брюхо, всадников окружали и стаскивали с коней крючьями, добивали внизу. Еще немного – и Углук доберется до пленников, а там можно и в лес.

- Эорлинги, вперед! – раздался клич, и Углук почувствовал, как дрожит земля от конского топа.

Он затравленно оглянулся. С холма летели на него всадники Эотана, и орк развернулся, дабы встретить смерть, как подобает воину – утащив за собой побольше врагов. Теперь его отряд был невелик, но он окружил предводителя, готовый разделить с ним судьбу.

Конники остановились. Одно дело – рубить убегающих в страхе новобранцев, совсем другое – вступить в схватку с такой сворой. С другой стороны приблизился Эомер с полусотней конников. Сенешаль, прищурившись, долгим взглядом смерил Углука. Подумав, что-то тихо сказал оруженосцу. Тот покорно кивнул, хоть и не выказал энтузиазма.

- Поединок?

- С тобой? – Углук был удивлен. – А что толку? Разве... Дай слово.

- Какое? – осведомился Эомер, едва заметно улыбнувшись.

- Что твои люди, коль ты будешь повержен, без боя уйдут.

- А что мне с тебя взять? Ты же в ловушке, так и этак – конец-то один. Впрочем... кто же верит на слово орку... – Эомер хохотнул, и отряд подхватил его смех.

- Слово! Или мы атакуем.

- Ну, что ж, пожалуй... Слово рыцаря – что моим людям приказано отходить, если я буду повержен.

- Пешим! На мечах! – выкрикнул Углук, и Эомер спешился.

 

Встретились два взгляда – человека и орка, и встретились мечи, и начался поединок. Удар наверху, удар понизу, шаг и резкий толчок щитом – Эомер покачнулся, обманный удар и разящий – под правую, вскинутую замахом руку, человек отшатнулся, и клинок лишь скользнул по кольчуге. Орк, определенно, сильнее, и ловок, стервец, и лучше не сходиться с ним слишком близко. Эомер двинулся вправо, стараясь держаться подальше от тяжелого орочьего полуторника, Углук отрывисто рыкнул и шагнул к нему. Человек встретил удар щитом и почувствовал, как лопнул металл, и понял, что еще пара таких ударов – и щит разлетится, будто крестьянская миска... Человек отступал, уклоняясь, а орк гнал его и злился все больше. Разве это поединок, когда один бегает от другого, будто трусливый шакал? Гнев туманил глаза, и за это пришлось поплатиться. Его рука была в высоком замахе, когда человек сделал выпад и едва не всадил в него меч. Орк отскочил, споткнулся и, не удержав равновесия, рухнул. От следующего удара ушел в перекате. Другой бы, свалившись в таких доспехах, пробарахтался всю оставшуюся жизнь – несколько мгновений до смерти, но Углук, отбив меч противника так, что у того едва не разжалась рука, вскочил, как ни в чем ни бывало, и с ревом бросился на него, нанося удары со всех мыслимых сторон одновременно – казалось, его полуторник превратился в полупрозрачный платок, и лишь свист рассекаемого воздуха не оставлял места сомнениям в смертоносности этого плата.

Эомер сбросил рассеченный надвое щит. Орк хохотнул, тяжкий меч взлетел в завершающем, последнем ударе. Человек нырнул под широкий замах, и... встретил челюстью кромку орочьего щита. Земля повернулась, мелькнули костры, пятна лиц и блики на оружии. Потом в глазах потемнело, звуки стали неясными и протяжными, а мысли – спутанными. Но он не потерял сознания, он удержал его на кромке беспамятства и вернулся к действительности в то мгновение, когда над ним нависла орочья туша. Он не успел бы сейчас уйти от удара, но того не последовало – орк, зашатавшись, свалился на него, впечатав в мягкую землю. Подоспевшие воины стащили с него мертвеца, и Эомер увидел стрелу, вошедшую в глаз и глубоко засевшую в черепе орка. Кто-то решил исход поединка, и спас жизнь своему командиру. Но не загубил ли его рыцарскую честь? Загубил? А может ли быть в схватке с орком бесчестным какой бы то ни было прием? Ведь это даже не люди. Соратники Углука, взревев, бросились на ристанийцев. Битва закипела снова – жестокая, хотя бы по той причине, что никто и никогда не брал орков в плен...

 

Когда утром подсчитали потери, то они едва ли не оказались равными орочьим... Врагов уничтожили всех, до единой твари, тех, что были ранены – поспешно добили. Труп Углука раздели и обыскали – на случай, если у него были некие письменные указания, но таковых не нашлось. Все логично – орки не умеют читать, так что обыск был предпринят лишь от излишней осторожности. После чего орочью голову отрубили и насадили на обломок копья, воткнутый в землю – хоть стрелу и вытащили из глазницы, но нашлись бы знатоки, усомнившиеся, что Эомер честно победил врага, притащи он этот трофей на копье в Эдорас. До полудня хоронили своих...

 

15.

Варжатники достигли реки и остановились – в воздухе явственно чувствовалась гарь, не только приятный аромат костра, но и запах горелой плоти и тряпок. Они повернули к холму и приблизились к нему с подветренной стороны. Что здесь случилось? Следы конских подков и отпечатки подошв – тех самых знаменитых изенгардских башмаков, которые составляли неотъемлемую честь обмундирования сарумановых орков.  

- Попались, голубчики, - процедил сквозь зубы атаман. – Вон, к ним на помощь прорывался отряд, да не смог – повернули обратно. Струсили или имели указания на тот случай, если встретятся с превосходящей их силой? Не знаю... но это – отступление, а не паническое бегство...

 

Чуть подальше еще дымился костер, сложенный из бревен, хвороста и мертвых тел – чтобы сжечь все трупы, понадобилось бы в десять раз больше растопки. Атаман вместе с патлатым подошли к нему и принялись переворачивать останки в поисках чего-то, им одним ведомого.

- Углук. Пропал, глоб, ни за полушку. Колечко-то в другую сторону ушло.

- Это почему?

- Потому что знаю. Когда того тарка, что в рог гудел, убивали, от берега лодка отчалила – я из схорона все видел. Теперь бы в палантир глянуть, где сейчас тот, кто на ней переправился. И – айда за ним. А Шарку ихний пусть себе в трупах пороется – может, пару дней и выиграем. Ладно, дуй до горы, а в гору – отдохнем, - усмехнулся атаман собственной шутке. Соперники были повержены, и теперь задача, несомненно, облегчалась – выследить оставшихся двоих недоростков, не опасаясь чужого догляда, несравненно проще, чем следить, скрываясь самим. Он разогнулся и поправил налобную повязку, машинально оглядев горизонт.

- Ложись! – крик оборвался на полуслове.

Фигура, нарисовавшаяся на вершине холма, подняла лук, и атаман, хрипя, схватился за горло. В ответ полетел десяток орочьих стрел, но для коротких луков расстояние было слишком велико, и долгоногая фигура скрылась за холмом, будто растаяв в сумерках.

 

Патлатый обломал древко стрелы и закрыл остекленевшие глаза атамана. Варжатники окружили их, переминаясь с ноги на ногу, какая-то варжина заскулила. «Цыц, подруга», - оборвал ее всадник.

Патлатый разогнул пальцы командира, надрезал себе руку, и в мертвую ладонь потекла струйка густой темной крови.

- Ниче, атаман, ты погоди – я тебя вытащу. Вот колечко добуду – и вытащу.

Недоумевающие орки переглянулись.

- А вы что столпились, как коровы нурнэнские? Быстро в Ортханк, у его хозяина перед нами должок!

 

... Саруман удивленно поднял брови.

- Палантир? Какой палантир? Не было такого договора – во всяком случае, с вами. С вашим командиром? Быть может, быть может... А, кстати, где он? Погиб? Так зачем вам теперь палантир – ведь и обращаться с ним наверняка не умеете. Подите к моему казначею – он выдаст вам вознаграждение. Золотом. Что? Не хотите? По тридцать гондорских золотых – это не так уж и мало...

Патлатый нехорошо усмехнулся.

- Да, как говорят, не давай цацку девке до срока... Ты ж, старый дурак, не только совесть потерял, но и последние мозги... Верно тебе говорю – не пройдет и трех дней, как все государство твое... псу под хвост отправится, а ты сам...

Орк сплюнул сквозь зубы под ноги оторопевшего от подобной наглости мага, отодвинул в сторону Шаграта и покинул тот дом.

 

Как только захлопнулась дверь, маг схватился за палантир. Отдернул покрывало и вызвал в памяти образ Углука. Что? Гора трупов? Отряд перебит – до последнего орка. И ни единого следа перианов. Опять Эомер озорует? Почему он все еще на свободе? Говорил же Гриме – если не устранит сенешаля, жди беды. Или у того – своя игра? Но какая? Не следует ли ожидать теперь нападенья с востока? И Саруман приказал выдвигать войска на границу с Роханом.

 

16.

Эдри лежала в постели, совсем разбитая после долгой дороги, и в расстроенных чувствах. Она знала, что здесь ее не ждет ничего хорошего. Слезы, правда, иссякли еще по дороге, а страх перегорел только сейчас. Как бы найти определение этому состоянию? Муторно... нет, мутно... белесая хмарь с мелким дождиком, сопровождавшая их всю дорогу, казалось, проникла в легкие, сердце и душу. Мальчишка-вестовой, со страхом посматривающий на нее, пусть женщину, даже связанную, но такую опасную – государственную преступницу, орочью подружку, косые взгляды и упорное молчание слуг, принесших ей воду и смену одежды – все это говорило в пользу того, что ждет ее суд скорый и вряд ли милосердный или хоть справедливый. Утешало одно – поместили ее не в темницу, а в комнату с забранным частой решеткой окном, стало быть, государевым катам о ней не доложено, и дознание начнется лишь с возвращением в Медусельд Эомера.

Эдри встала с постели, но тут же была вынуждена снова присесть – к горлу подкатила тошнота, подогнулись ноги. Что за притча? От голода, что ли? Но нет, парень еще утром накормил ее хлебом и сыром, а время обеда прошло не так уж давно. А, может?.. Она вспомнила, как ныла у нее поясница – думалось ей, что от быстрой езды, а это вон от чего... Как сказали бы соседки, Лурц «надул-таки тебе пузо»... Надо бы огорчиться, обеспокоиться мерами, чтобы избавиться от бремени, так ведь нет же! На душе посветлело, словно кто-то пришел в пустую и холодную комнату, и затопил печь, и смахнул пыль со стола, и занавески раздвинул, и стало вдруг тепло и уютно, и весело, и так захотелось жить. Жить, хотя бы ради младенца, которого еще нет на свете, а есть лишь крошечный комочек у нее под сердцем. Выбраться, сбежать из Медусельда, уйти отсюда подальше, хоть на край света – дом-то все равно сгорел, выжить, выносить это дитя и родить – маленькую копию папаши, смотреть, как он растет, воспитывать, и, быть может, понять и простить – того, кто сделал ей этот последний подарок. Но, вобщем, простить-то можно и сейчас – что откладывать с этим, да подумать, как убежать, заявиться в Ортханк, к этому хитрецу Саруману, ведь Лурц говорил, что в Изенгарде каждому место найдется. А там, вполне может быть, встретить своего орка... Мысли забегали гончими псами, выискивающими след – хоть какую-то возможность побега, но чувство, охватившее ее, было слишком сильно, чтобы помочь им.

Эдри откинулась на подушки и уставилась в потолок, успокаиваясь и в задумчивости поглаживая живот. Кажется, задремала. Очнулась от пристального взгляда – у ее кровати стояла светловолосая девушка в бархатном платье и смотрела на нее с плохо скрываемой жалостью. «Неужели я так плохо выгляжу?» - огорчилась Эдри, а та склонила голову и произнесла:

- Здравствуй. Можно я с тобой посижу?

- А если - нет? Что вам всем от меня надо? – вскинулась Эдри.

- Да, я понимаю, тебе успели уже надоесть любопытные слуги... – Эовин даже отпрянула от неожиданности. - Место заточения – не зверинец, но оно могло быть и много хуже. Для тебя. Сама подумай, я, хоть и королевской крови, а тоже сижу взаперти, как и ты, и так же жду решения своей судьбы. Поговорим?

- Поговорим? А кто вы? У конунга, насколько я помню, дочерей не было.

- Но была одна племянница... Однако, если не спасет ее чудо, племяннице этой грозит суд и плаха, если не брать, конечно, во внимание замужество, на которое она не согласится...

- Ну, если выбор и вправду таков, то каков жених, чтобы ему предпочесть топор палача?

- Вот я и решила узнать, а может ли быть что-то хуже, - Эовин с опаской приблизилась к ложу. – Про тебя же сказали, что...

- Я спала с орком? Хотите взять пару уроков? – съязвила Эдри. В этот момент она напоминала затравленного зверька, что обратил взгляд к своим преследователям и зарычал в предсмертном порыве.

- О, не надо так обижаться! Я не враг тебе, и не из тех любопытных, что готовы шушукаться даже в твоем присутствии. Просто мне страшно и одиноко, и нужно о чем-то говорить, говорить, не останавливаясь, чтобы не сойти с ума. Ты давно здесь?

- Сегодня прибыла-с! И что рассказать вашей милости?

- Ха! В первый раз меня так называют, - Эовин лишь усмехнулась неучтивости простолюдинки и продолжила: - Так это – правда?

- А что?

- Ну, ты знаешь, это в самом деле так странно – женщина и орк.

- Да то же самое, что женщина и мужчина, - тоном знатока произнесла Эдри.

- Нет, женщина и орк. Я даже не говорю о том, что враг. Он – исчадие темных сил, уродливое существо...

- Уродливое? Как бы не так! Я, может, и предательница, но со вкусом у меня все в порядке! Так вы, значит, Эовин, сестра нашего красавчика Эомера, – Эдри повнимательней присмотрелась к девушке. В самом деле, как она сразу не догадалась – одно лицо. - Пытаешься защитить честь и достоинство брата?

- Нет, просто хочу понять, как можно...

- Как можно променять роханского маршала на обычного урукхая? Да запросто! Достаточно того, чтобы один из них оказался нормальным мужиком. Достаточно, чтобы появился шанс наладить достойную жизнь.

- Но не с орком же?!

- А с кем? С Эомером?!

- Так ты и с ним?..

- Девочка, ты явно много времени проводишь в библиотеке. Пора поближе

познакомиться с жизнью, - устало произнесла Эдри. -  Уж извини, но твоему брату замечательно жилось бы в южных краях, где можно иметь по нескольку жен. Ему всегда мало одной женщины. Подозреваю, что в каждом селении, где он имел честь останавливаться, есть своя Эдри, что стелит и делит с ним ложе.

- Мой брат, конечно, способен на пакости. Как мы все. Но я верю, что он способен и на любовь! И у него доброе сердце!

- И я даже знаю где оно у него находится, это сердце… - пробормотала пленница. - Ниже пупка, но выше колен. Слушай, Эовин, ты сама-то любишь кого-нибудь?

- Люблю? Любила... или думала, что любила. Но теперь поздно – он мертв. И уже никто не защитит меня от посягательств мерзкого интригана.

Эовин замолчала. Она сидела около Эдри с распахнутыми глазами, в которых начали собираться слезы, и было заметно, как губы ее предательски задрожали. И в этот момент Эдри её пожалела. Хоть и слышала она, что сестра Эомера может коня на скаку остановить и хлеба в горящей избе испечь, но сейчас она – всего лишь наивная девушка, попавшая в сети дворцовых интриг.

- Слушай, а кто этот жених новоявленный? Может, я смогу тебе чем-то помочь?

- Ты?

- А что – мне терять нечего. Если даже ничего делать не стану, для меня путь один – в пыточные застенки. А так, может, и выберусь. Слушай, - Эдри прильнула к самому уху Эовин и зашептала. - ...так ты меня тогда отпустишь на все четыре, а?

- Да, - и они обе тихонечко засмеялись. Тайна, которую теперь следовало хранить, связала их, до сего дня не знакомых, принцессу и простолюдинку, юную и зрелую, наивную и умудренную опытом, так, как не связывают и годы жизни бок о бок.

 

17.

Грима отобедал в полном одиночестве, не чувствуя вкуса пищи – его мысли вертелись вокруг одной-единственной, но неразрешимой проблемы. Сегодня он в очередной раз пытался привести конунга в чувство. Со дня на день ожидалось посольство от Сарумана, а Теоден не просыхал уж неделю. Нет, конечно, пьянство конунга всегда работало на него, первого советника, но не теперь! Нужен кто-то, способный отвлечь несчастного от итилийского зелья, хоть на малое время. Кто-то, верный ему, Гриме, гораздо более чем все его помощники или слуги. Ведь, с течением времени, личный слуга становится хозяину ближе родных, не говоря уж обо всех прочих. Он узнает все хозяйские пристрастия, все его тайны, умеет одним словом склонить государя к тому или иному решению, и способен даже повлиять на расстановку сил при дворе. Таким, безусловно, станет и личный слуга Теодена – не стремянной, не главный телохранитель, а тот, кто не покидает государя ни на минуту. И этот человек должен быть его, Гримы, верным псом. Кто же подойдет на подобную роль? Своего писаря он спас некогда от пожизненной каторги за подделку завещаний, и в нем не сомневался. Но тот уж немолод, и на роль слуги не годится. Нужен кто-то, ожидающий каторги или смерти, чтобы можно было вытащить его, но пообещать, что о провинности вспомнят, как только он попытается что-либо сделать против спасителя. И лучше, чтобы этот «кто-то» был женщиной – у них меньше ума, но больше здравого смысла...

 

... Эдри оглядела бедный до убожества кабинет, единственной мебелью в котором была дубовая конторка, а единственным убранством – коврик под ней. Очевидно, хозяин кабинета боялся застудить ноги и страдал спиной, ибо предпочел конторку только что вошедшим в моду письменным столам. Почти сразу же, как захлопнулась эта дверь, из той, что вела в другие покои, появился сутулый и бледный человечек в черной, далеко не новой одежде, и, потирая руки, подошел к ней вплотную.

- Эдри, вдова лейтенанта Рагнэра?

- Да...

- Честная вдова, - человечек захихикал. – Так что же подвигло вас на государственную измену?

- А кто вы такой, чтоб допрашивать меня?

- О, это еще не допрос, это, если хотите – дружеская беседа, - Грима поднял голову, любуясь ее милым, хоть и немного усталым лицом. Да. Именно то, что надо – молодая, красивая, не слишком умная простолюдинка, да и рыжая к тому же.

- И о чем говорить будем? – Эдри подняла брови.

- Вы хоть знаете, что вас ждет?

- В целом – вполне представляю.

- И это устраивает вас? Сперва – допросы, а у нас, хоть мы и безнадежно отстали, все же имеются изрядные приспособленья,  после – позорный столб и кандалы или не менее позорная казнь. Неужели это – то, о чем может мечтать такая молодая и красивая женщина?

- А у вас есть, что предложить мне взамен?

- Ну, во всяком случае, это могло бы отодвинуть подобную перспективу... на неопределенное время.

- Заточение?

- Ну, не совсем...

В дверь постучали, и человечек с нескрываемым раздражением отвлекся, чтобы выслушать доклад взволнованного слуги – впрочем, дело и впрямь не терпело отлагательств, так что тот прервал беседу с Эдри, и ее вновь водворили в комнату с зарешеченным окном.

 

Надо же! Эомер возвращается. И не один – с ним какие-то бродяги со стариком во главе, ходят слухи, что магом. Не Гендальф ли пожаловал, собственной персоной? Надо скорее разузнать, прежде чем сие «посольство» войдет в Эдорас. Когда были отданы необходимые указания, наступил поздний вечер, почти ночь. Посланные за Эдри слуги возвратились ни с чем – женщина отказывалась идти, ссылаясь на поздний час и недомогание. Что ж, он пойдет сам.

 

- Неужели вам так безразлична собственная судьба?

- Нет, просто я действительно плохо себя чувствую – тут спертый воздух и дрянная еда. Вашей снедью я не стала б кормить и собак. Сколько лет хранилось это жаркое? – Эдри сунула Гриме под нос блюдо с застывшим жиром, и тот от неожиданности отшатнулся. – Вот видите? А окна здесь и вовсе не отпираются. Если бы можно мне было хоть разок выйти на улицу...

- Выйдете!

- Не к позорному ли столбу?

- А это зависит единственно от вас. Если вы примете мое предложение, то не будете более на положении пленницы или преступницы, а служанки, хоть и останутся у вас все же некоторые ограничения свободы.

- Интересно... А насколько вы можете мне гарантировать это? Хватит ли у вас власти противостоять Третьему Сенешалю Рохана и даже самому конунгу?

- Первый Советник конунга отвечает за свои слова, не так ли? То, что вы сделаете для государства, и будет вашим оправданием и гарантией вашей безопасности – пока вы служите великой и благородной цели.

- И что это за цель такая?

- Мир и благоденствие Рохана. Вам кажется странным, что я говорю это вам, уличенной в сношениях с орками?

- С орком, - оборвала Эдри.

- Ну, да, с орком. Как видите, я не считаю это чем-то из ряда вон выходящим. Мир между народами и подразумевает определенную свободу – для дружбы, любви... Я и мои соратники ратуют только за мир. Да, кое-чем надо поступиться ради него, но цель оправдывает... Только живя в мире, народ может богатеть и обогащать королевскую казну. Поэтому я – за мир с Изенгардом. Он – наш ближайший сосед и союзник. В то время, когда на востоке – логово Зла и бандитское гнездо, на западе нельзя наживать себе врагов. Кроме того, Изенгард – выгодный торговый партнер, ибо сам его властитель гарантирует честность сделок. Но так думают не все. Доблестное рыцарство ждет не дождется, когда можно будет кого-то пограбить. Тот же Третий Сенешаль прославился разбойными вылазками на границе. Ни один из них не желает также усиления власти незнатных людей, которых приблизил к себе конунг. А ведь только такие могут стать реальной опорою трона, ибо их положение и даже сама жизнь зависят единственно от него. Вы – и я, вот кто сможет наконец обуздать своеволие знатных особ...

- Каким образом?

- Конунг стар и болен, его поразил тяжелый порок нашего времени – пьянство. Чтобы справиться с этим пороком, одной воли недостаточно – нужен кто-то, кто поможет ему это сделать. И сделать это сумеет только женщина – с вашим великим терпением, добротой и весьма привлекательной внешностью.

- Думаю, вы переоцениваете меня.

- Я знаю о вас очень много – пожалуй, больше, чем вы сами о себе знаете. К примеру, ваше увлечение существом другой расы... оно говорит в вашу пользу. Если бы пленник не был ранен, если бы не нужно было лечить его – вряд ли бы вы им соблазнились. Сочувствие часто перерастает в любовь, это случилось и с вами. Вы также долго терпели его под своей крышей, несмотря на фатальную несхожесть вашего мироощущения – а как орки относятся к женщине, я знаю, ибо не раз бывал в Изенгарде и наблюдал тамошние порядки. Я полагаю, вы тоже кое-что узнали о нашем западном соседе от вашего возлюбленного, и поняли, что Изенгард – не оплот вселенского зла, а обычное государство, ой, простите, княжество, но власть Гондора там не проявляется никаким образом, так что можно говорить о его самостоятельности. Да, у них странные порядки – но у них порядок, в отличие от нас, и этому можно и нужно учиться. И я предлагаю вам, - Грима остановился, чтобы перевести дух. – Я предлагаю вам помочь мне навести порядок в Рохане.

- И в чем это должно заключаться?

- Вы будете сиделкой при конунге – я это сделаю, и никто мне не сможет воспрепятствовать. Вы будете знать обо всех задумках, мыслях, решениях, кои он когда-либо выскажет вслух. Вы будете сообщать это мне на ежевечернем докладе – разумеется, об этом никто не должен знать, кроме нас двоих. Вы будете исподволь внушать конунгу нужные мысли, я вам подскажу, что говорить. Но помните – первый же ваш шаг в сторону станет последним. Я защищаю вас лишь до тех пор, пока вы верны мне, в противном случае...

- Но как вы сможете объяснить сенешалю мое чудесное перемещение из заключения к постели болящего конунга?

- А ему и спросить не дадут! Я подготовил законопроект о реформе государственного управления, при котором наша запутанная и устаревшая система упраздняется, вся страна делится на равные области, которыми будут управлять напрямую назначенные конунгом лица из обедневшего рыцарства, а также люди незнатные. Далее будет реформа армии, и Эомер лишится последних крох своей власти.  Вы довольны?

- О да, несомненно! Но вы уверены в том, что конунг утвердит эти законы?

- Конечно... а, впрочем, если и не утвердит, так все – дело времени, вы меня понимаете? Я сам – без пяти минут как наследник на роханский престол. Удивлены? Эомер будет вынужден согласиться на мой брак с Эовин, а сама принцесса уже почти что согласна... Мне потребуется лишь ваша помощь – совсем небольшая, но действенная. Как, это вас убедило?

- Я надеюсь на вас, и уверовала в ваш ум и проницательность, так что можете на меня рассчитывать.

- Значит, с завтрашнего утра вы приступите к вашим новым обязанностям.

 

Когда шаркающие шаги смолкли, и сутулая спина исчезла за поворотом, приоткрылась соседняя дверь, и выглянуло сперва свежее девичье личико, а потом крадучись вышел плечистый мужчина, и почти бегом рванул по коридору в другую сторону. Вскоре Эовин уже была у Эдри, и с сияющими глазами благодарила ее.

- Так Хайма пришел раньше? Все слышал? Ничего не упустит?

- Да. И уже побежал с докладом.

- Особенно последние слова хороши. Относительно того, как мало надо, чтобы стать конунгом...

- Да... кто бы мог подумать, что мы так быстро расковыряем стенку! А шкаф, он стал, как огромное ухо – Хайма сказал, что слышно было даже шелест потираемых рук.

- Так я могу надеяться на снисхождение?

- Сразу же, как Гриме дадут хороший пинок. Думаю, мой брат не только простит тебя, но и щедро наградит. У тебя ведь сгорел дом? Оставайся!

- Я хотела бы просто уйти. Если дадите лошадку и провизии на несколько дней – буду вам благодарна.

 

18.

Грима присел на ступени трона и прикрыл глаза – надо сосредоточиться, разговор будет долгим и трудным. Вон, зашли эти, балрог им в печенку, Хранители. Эомера он отсек вовремя – стоило ему обогнать гостей и направиться в сторону сестриных палат, как четверо воинов скрутили его и, огласив нынче же подписанный приказ об аресте, потащили в темницу. Да, недоволен Гендальф таким оборотом, ох, недоволен, хоть и делает вид, что не понял.

- Здравствуй, Теоден, сын Тенгела! Я явился к тебе в столь ранний час потому, что вести, принесенные нами, не терпят отлагательств.

Конунг с трудом поднялся с трона, мутными глазами оглядел Гендальфа и голодранцев, стоящих за ним.

- Здравствуй и ты, чародей. Какие вести сегодня принес? Не иначе – дурные. Горе и напасти следуют за тобой, как вороны – за бандитскою сворой. Я обрадовался, когда мне донесли о твоей гибели. Как выяснилось – ошибались. Ну, что ж, говори, – Теоден тяжело вздохнул и опустился на трон, казалось, короткая речь истощила его последние силы.

Грима едва заметно кивнул – пришлецам стоило показать сразу, что ничего хорошего от них не ждут.

- Да, есть дурные вести, но есть вести и добрые – так с которой из них начинать? Впрочем, не услышав дурной вести, не поймешь радостной...

- Тебя не зря называют Горевестником, Гендальф, - перебил его Грима. – Предыдущий твой визит состоялся за день до гибели Теодреда, что же ты сегодня принес? Наверно, то, что гораздо чернее, ибо теперь ты явился с сопровождением – боишься, что у нас казнят за дурные вести? Ошибаешься, хоть и надо было бы ввести этот ханнатский обычай. Для тебя – специально.

- Ты хоть и слывешь мудрецом, Гнилоуст, а я вот не вижу подтверждения слухам. Кто же так встречает гостей? И, как знать, не придет ли подмога сразу вслед за бедой?

- Подмога? От четырех оборванцев? Оборони валар, если наступит время, когда мы начнем в подобной нуждаться.

- Закрой рот, дрянная гнилушка! -  Гендальф воздел посох, и с набалдашника сорвалась молния. Потемнело за окнами, и холодный ветер прошелся по зале. – Слушайте же, и молчите. Вы думаете, что Тьма идет с востока. Вы правы, но вы и ошибаетесь. Не меньшая угроза Рохану идет с запада – от Изенгарда. Не далее, как позавчера, Саруман двинул несметное войско к границам Рохана.

- Но у нас – мирный договор, - сбросив с себя наваждение, возразил Грима.

- А кто из нас – ты или я – говорил: не верь магам, не верь колдунам? Саруман – не только маг, он продался с потрохами Черному Властелину Барад-Дура!

- Доказательства?

- Орки! Тот, кто смеет принимать на службу этих существ, уже одной ногою – отступник. Он превратил страну лесов и лугов в страну распаханных полей и дымящих на весь свет мастерских! Я прошел по Дунланду пару лет назад – что, вы думаете, я увидел? Квадраты, словно расчерченные по линейке! Квадрат, засеянный овсом, квадрат – пшеницей. Огромные, надо сказать, площади. Одной семьей такие не поднять. Вывод? Он поработил население Дунланда, былые «вольные дунгары» теперь с утра и до позднего вечера гнут на него спину, и только одного желают – не попасть под горячую руку. О его мастерских я промолчу. Мало ему вырубленных лесов вокруг Изенгарда, так еще и горы стал ковырять, отыскивая черный камень, горящий в десять раз жарче! Он готов весь мир сделать пустыней, а людей в нем – рабами.

- Ложь, наглая ложь! Я был...

- Замолчи! – еще одна молния, вырвавшаяся из набалдашника, ударила в Гриму, и тот свалился на пол мешком.

Гендальф поднялся по ступеням трона, взял под руки ошарашенного Теодена и вывел его на крыльцо. Неизвестно, что происходило за дверями королевских покоев, но обратно конунг вернулся безо всякой поддержки, стан его распрямился, взгляд стал ясным, да и сам он помолодел лет на десять.

- Где сенешаль? – спросил он с порога. – Я спрашиваю, где Эомер?

- В темнице, мой господин, - ответствовал Хайма.

- Почему?

- Вы сами подписали приказ.

- Я? Быть такого не может!

Хайма наклонился к самому уху конунга и что-то зашептал. Грима насторожился. Лицо Теодена вытянулось, губы сжались в ниточку, глаза потемнели от гнева.

- Грима! – взгляд его метал молнии не хуже, чем только что – посох мага. – Тут кто-то мечтал занять мое место. Не подскажешь ли, кто? Хайма, повтори вслух – последние две фразы, что ты услышал из уст моего Первого Советника.

-  Он сказал: «Я сам – без пяти минут как наследник на роханский престол. Мне потребуется лишь ваша помощь – совсем небольшая, но действенная.»

- К кому он обращался?

- К женщине, что хотел приставить сиделкой к вам, господин. Она-то и попросила – через принцессу – подслушать эту беседу, ибо предполагала подобное предложение.

- Позови ее!

- Не могу – она уже далеко от Эдораса, ибо выехала затемно.

- Вооон! – Хайма испуганно посмотрел на конунга, но тут же все понял, и успокоился – взгляд Теодена был обращен на Гриму, уже попятившегося к дверям. – Пшел вон, пока я не передумал, и не приказал ввергнуть тебя в темницу!

И Хайма отдал приказ, чтобы Гриму проводили до границы Рохана.

 

Заполдень закончилась эта беседа, весьма плодотворная, во всяком случае, для Хранителей. Арагорн убедил государя в том, что Саруман уже, фактически, начал боевые действия, стягивая войска на границе, Эомер подтвердил, что орки не раз вторгались вглубь Рохана – не далее, как позавчера, его отряд перебил не менее полутора сотен вооруженных тварей близ Фангорна, а тут еще принесся вестовой с сообщением о том, что от Изенгарда движется несметное войско...

И Теоден отдал приказ выступать.

 

Саруман же, узнав об этом от воронов, счел за объявленье войны. Не видать же вам, мустангримцы, победы! – и скомандовал идти на Горнбург, и осадить его, и разрушить до основанья.

 

19.

Медленно, продираясь сквозь пелену туч, тяжелых, наполненных влагою до краев, восходит солнце. Медленно, покачиваясь и вращаясь в слабых струях течения, проплывают обломки домашнего скарба, бревна, что-то уж совсем непонятное… Раздувшийся труп лошади… Женщина, в одной нижней сорочке, натянутой, как на барабане… лицо мертвой обращено к небу и обезображено начавшимся разложением… еще труп - вниз лицом, в издевательской позе подставления… перевернутая колыбель… Половодье? Но какое же оно должно быть, чтобы… Плотина, разрушенная до основания – вот он, ответ. Нет Изенгарда. Был, сотни лет стоял этот город, перестраивался, работал, шумел торговыми рядами, пережил не одну смену власти, и – нет его. Нет разноголосья разноплеменной толпы, нету звона и грохота кузниц, нету дробного стука ткацких станков, нет ароматов теплого хлеба и пережаренного лука, струящихся в утреннем тумане по улицам, не слышно крика молочника, собачьего лая из подворотен, детского плача из приоткрытого в утреннюю свежесть окон, мерного голоса женщины, укачивающей ребенка. Как просто разрушить то, что создавалось веками, еще проще – то, что выросло, как по мановенью руки, за десятилетия, и уж совсем легко – прервать человеческую жизнь, со всеми ее надеждами и планами, выстроенными в воображении на годы вперед. Никогда не родятся дети у юной пары, застигнутой наводненьем спящими в объятьях друг друга, никогда не вырастет внук у старухи, что пыталась спасти его, но была вместе с ним смыта волной с крыши дома. Нечеловеческой силе наплевать на судьбы людей.

«Ну, что, доигрались? – надтреснутый стариковский голос ничем не напоминает былой завораживающий душу тембр хитроумного Сарумана. - Это начало. Вы разбудили те силы, над которыми больше не властны. Все пойдет своим чередом, и я рад, что не увижу конца этой истории. Жезл? Да берите, берите… ну, кто смелый и взойдет на Ортханк? Да не трясись же ты так, Митрандир … Еще от силы месяц, и магии больше не будет… Ну же, ну?.. – старик отворачивает взгляд, будто ищет что-то в стороне от своих собеседников. А, вот он – Грима. – Ты, двурушник, теперь видишь, к чему привела твоя глупость?» – пощечина. Согнутый почти пополам человечек отступает от края балкона, внезапно распрямляется – стоящие у башни парламентеры не успевают ничего предпринять, и вот острие кинжала торчит из груди бывшего мага, бывшего главы Светлого Совета, бывшего отступника, бывшего властителя Изенгарда, перед которым склонился Дунланд и чуть было не пал Рохан. Старик, сморщившись, опускает взгляд, и, словно не веря, костлявой, унизанной перстнями рукой дотрагивается до окровавленного клинка. Вопль: «Не дайте ему уйти!» Вдох, как всхлип… Долгое, как бывает лишь в ночных кошмарах, падение тела… Остекленевшие, распахнутые в небо глаза… Издевательский оскал мертвеца…

 

 

20.

У войны не женское лицо. Интересно, а какое лицо у неё? И “она” ли это? Или “он”? И что такое “война”?

Война – это смерть. Черный всадник на вороном коне, за которым траурным шлейфом тянутся души погибших. Этот всадник одним из первых появляется на поле битвы и всегда получает свою долю добычи. Он никогда не бывает побежденным. Он всегда на коне. И сотни, тысячи жертв – идут вслед за ним.

Война – это страх. Бесполое существо с безумными глазами и вкрадчивым, но от этого не менее ужасным голосом. Страх проходит между воинов, готовых ринуться в бой. Страх бродит между повозок крестьян, которых война вынудила покинуть родные места. Все они помнят эти безумные глаза. И многие до сих пор слышат по ночам этот голос.

Война – это алчность. Худое существо с высохшей кожей на лысом черепе и длинными скрюченными руками. Оно идет после битвы между трупов и кинжалом отрезает пальцы мертвых, чтобы снять кольцо, отрубает кисть убитой женщины, чтобы завладеть браслетом. Ему чужды жалость и сострадание. Оно без зазрения совести разденет мертвого, и убьет раненого, если увидит в этом навар. И никто не может помешать ему – ибо сколько раз ни убивай его, оно возродится – в новых толпах шакалов и мародеров.

 

И ходила Эдри между мертвых, и еще живых, по полю недавней битвы, и искала Лурца. И ужасалась увиденному. Зло было повсюду. Воздух был пропитан им, и стало трудно дышать. Но самое страшное было не это, а то, что война делала всех одинаковыми. Роханский воин, перерезающий горло орчанке, ничем не отличался от урукхая, вспарывающего живот бывшему крестьянину, лишь вчера узнавшему, что такое война. Стоны раненых чаще всего прекращались простым и действенным способом – кинжалом по горлу. Не брали в плен не то, что орков – дунгар и вастаков резали точно так же. Многие из них пытались стащить с себя саруманову форму и знаки отличия, но и это спасало далеко не всегда.

 

- Эй, ты! Чего рот раззявила? – услышала она за спиной, и некто, схватив ее за волосы, прижал к горлу нож. – Радость-то привалила – вести в замок изенгардскую

Ба, да это один из воинов Эомера! Вот влипла, так влипла.

- Слушай, может, прирежем её и все дела? – приглядываясь к испуганной Эдри, сказал другой, помоложе. – Наши наверняка уже в замке, а мы тут с тобой, как два лопуха распоследних!

- Ага. Сначала мы прирежем её, а потом Эомер нас мехом наружу вывернет.

- А он не узнает. Сам подумай, как она здесь могла очутиться? А узнает – спихнем все на орков. Дескать, выскочили из-за угла. Не успели девку спасти.

- Если ты такой умный, то почему до сих пор тебе даже обоз не доверяют сторожить? Командир сказал...

Что случилось дальше, Эдри не успела разглядеть – голос прервался, и разжалась держащая ее рука. Второй, помоложе, свалился с перерезанным горлом, и кровь его хлынула, заливая доспех. Дюжий орк обхватил ее, поднял и помчался, согнувшись в три погибели, прочь от стен. Жаркое и зловонное дыхание обдало ее, и она уже, преодолев отвращение, собиралась вцепиться зубами в нос этого нелюдя, как тот рухнул, приминая ее под себя. Эдри лишилась чувств, и очнулась лишь от энергичных пощечин. Над ней стоял Лейф.

- Ну, что, хозяйка, я все-таки вас нашел. Идем-ка отсюда подальше...

- Нет, Лейф, не пойду. Я хочу точно знать – жив Лурц или нет... И если он жив, но...

Лейф окинул взглядом поле, усыпанное телами, и покачал головой. Рассвет уже разгорелся, и оставаться здесь дольше было сродни самоубийству. Она поднялась, и, опираясь о его плечо, побрела – без цели и смысла, лишь подчиняясь.

 

21.

Это случилось. Она не верила, надеялась, что Лурц врет, по крайней мере – ошибается, но не далее, как прошлой ночью предсказанье исполнилось. Дело даже не в том, что битву за Горнбург позорно просрали. Подвели не орки – сложили оружие люди, четыре сотни, бывшие под командованьем четырех сыновей Руттена, сдались, не успев вступить в схватку. Город почти пал – в пролом стены (Таура искренне восхищалась ребятами, под градом стрел добежавшими таки до стены и разнесенными взрывом, разрушившим ее, в клочья) хлынули орки, и, несмотря на то, что вестгольдцы пришли на помощь Рохану, можно было занять город и продержаться. Люди! Неужели вы так верите своим бывшим соотечественникам, что готовы презреть не только присягу, но и собственную безопасность? Таура, валяясь на груде тел, видела, как сыновей Руттена вздернули тут же – на остатках стены, как их воины были связаны по двое и – известно, что ждет пленных в этом случае – отправились навстречу неминучей судьбе. Она хотела умереть, Мэлько знает, как хотела, но кровь из отрубленной голени остановилась, а сил дотянуться до кинжала не было вовсе. От всех ощущений тела остался лишь жуткий озноб, даже боль отступила, и руки, скованные холодом и слабостью, не повиновались. Да, она знала, что калеке нет места в орочьей стае, но покончить с собой – это было выше ее сил. А потом... Она увидела над собой размытый занимающимся рассветом женский силуэт и почувствовала, как ее подхватили под мышки и тащат. И вот теперь, у костра, очухавшаяся, согревшаяся, перевязанная, она должна была выполнить свой последний долг. Старик, размотавший наспех накрученную женщиной холстину, смазал рану какой-то мазью и наложил свежую повязку – намного аккуратнее. В жестком свете позднего утра Таура видела, что кость уже заплыла мякотью – тело торопилось заживить рану, не зная, что участь его давно решена. Хлопнув девушку по плечу, старикан сообщил, что теперь ее очередь сторожить, поскольку «после перевязки все равно не заснешь». Таура не возражала – вот и появилась возможность перерезать себе горло без ненужных свидетелей. Как только старик, свернувшийся у костра по-собачьи, засопел с присвистом, она вытащила кинжал и положила перед собой. Оглядела – все-таки, последнее утро в ее жизни – безрадостный степной горизонт с темной полоской гор, собралась с духом, и... убрала уже протянутую руку. Умирать не хотелось. Она никому не нужна. Атаман мертв – теперь ему самому кто бы помог выбраться из Чертогов. В сарумановом войске никто ее особенно и не знал. Никто не пропоет клич, некуда будет идти... Ужас выдавил из ее сознания последние проблески мужества. Нет! Ни за что! Если бы прекратить мучения разом, и ничего больше не чувствовать, не ощущать – тогда куда бы ни шло, но вот так... бродить, распадаясь, в тумане, переходить, капля за каплей, в мертвенный свет... никогда. Она никому не нужна. Никому. Никто не станет ее звать. Искать. Ни там, ни здесь... И это – обнадеживает. Скрыться. Подлечить рану. И всех обмануть. Деревяшку скроет сапог. А эти? Они даже имени ее, и то не знают. Как только немного оклемается, она бросит их. Люди – не попутчики орке.

Кто-то дотронулся до плеча. Таура оглянулась. Женщина, вынесшая ее с поля боя, присела рядом на корточки и сочувственно прошептала:

- Тебе очень больно?

- Да ничего, терпимо... А ты что не спишь?

- Я хотела спросить. Ты ведь из саруманова войска?

- Да, а что?

- Ты знаешь, там был такой Лурц... кажется, сотник...

- Угу, - Таура была рада отвлечься от мыслей.

- Ты не знаешь, ты видела, он жив – или?

- Знаю, - с каким-то злорадством ответила девушка. – Лурц погиб. Башку, как орех... Ну, не знаю насчет башки, но если меч шлем разрезает, как масло, то кость раскроить – еще проще. Я видела, как он упал... до того, как меня подрубили...

Женщина качнулась и, грохнувшись на колени, уткнулась носом в ее плечо. Зарыдала. Таура неловко развернулась, отодвигаясь от этакого водопада.

- А накой он тебе?

- Я ведь там... под стенами... его искала...

- Зачем? Перед Шарку выслужиться?

- Не-ет... знаешь, мы с Лурцем того... спали... у меня от него ребеночек будет.

Таура критическим взглядом окинула женщину, тряхнула космами, нахмурила брови.

- А тебя, случайно, звать не Эдри?

- Да, - обрадовалась женщина. – А он обо мне говорил?

- Угу, - расхохоталась орка. – Говорил, вот еще навязалась дура на мою голову.

- А, - махнула рукой женщина, - Пускай... что теперь ворошить... А ребенка его я воспитаю достойным человеком.

- Ты что, решила родить? – с недоверием уставилась на нее Таура. – Ежели так, то человеком его воспитывать я тебе не позволю. Ясно? Дураков и без этого хватит. Сама им займусь – ладно? Ну, вдвоем...

Эдри немного успокоилась, и ее зареванное лицо вдруг озарилось улыбкой.

- Так ты от нас не уйдешь?

- Куда уж мне, на одной-то ноге... Слушай, что скажу. Раздобудьте мне палку, лучше – рогатину, а то вам тащить меня тяжело. Двинемся в Дунланд – там никому до нас дела нет. Переждем заваруху – чую, Горнбургом не обойдется. А там... видно будет. Только об имени своем – забудь, очень оно у тебя... роханское. Ты у нас будешь... Дайрой. А что – вполне по-дунгарски звучит... Надо только место выбрать подальше от больших дорог, побезлюднее. Нас никто не найдет, нас никто не узнает – даже если очень захочет. Мы всех их...

 

Лейф проснулся посреди самого сладкого, третьего сна, почувствовав жесткие тычки, и подслеповато заморгал глазами, пытаясь вспомнить, где он, и что Эдри от него надобно. Когда Таура наконец растолковала ему их решение, он вздохнул и перевернулся на другой бок. Тычки продолжились, и старик окончательно пробудился.

- Так идти-то куда? Лейф, миленький, - Эдри сложила руки, заискивающе улыбаясь, - Ты один тут Дунланд хоть как-нибудь знаешь, подскажи.

- А-а, Дунланд... Ну, так лучше Кремена ничего не сыскать. Предгорья, пастушеское селение, там, если не помер еще, друг мой живет. Когда-то вместе служили.

 

22.

Лурц полз, ничего не видя перед собой, полз уже давно, но сколько – этого он не знал, может, день, может, год, может – четверть часа, он потерял представленье о времени, и не ведал, где теперь очутился.Все, что он помнил – это как вылез из кучи трупов и, сжав зубы, чтобы не выдать себя стоном, двинулся наугад. Глаза были целы, но отказывались что-либо видеть, вокруг была тьма, и он испугался, что движется прямо на врагов, или ходит кругами.

Вдруг его внимание привлек странный звук – не стон, не крик, а будто ветер свистит в полый камень. Звук пульсировал, словно кровь в висках, потом обрывался, но через мгновение возникал снова, и Лурц пополз в эту сторону. По мере того, как звук усиливался, зрение восстанавливалось, и теперь орк уже видел – неясно, как сквозь пелену, сгорбленную фигуру, сидящую на берегу ручья...

...Лурц сунул голову в мутные струи, и они окрасились кровью. Он припал к воде, и долго не мог оторваться, потом попытался сесть, но его качнуло, к горлу подкатил ком, и стало рвать – только что выпитой водой со сгустками крови. Кто-то подошел сзади, ухватил его за подмышки и уложил на бок. Родная орочья рожа! Пегие патлы перетянуты ремешком, улыбка до ушей, значит, тоже рад соплеменника видеть.

- Ты что здесь делаешь? – прохрипел Лурц.

- Да вот, учусь на дудке играть, - отвечал патлатый. - Трофей! – он показал инструмент, из которого только что извлекал сиплые звуки.

- Зачем тебе?

- Ну, видишь – пригодилось же... Ты сюда приполз... может, еще кто пожалует...

- А враги?

- Не-а, они нас не найдут...

- Почему?

- Есть кому позаботиться – и патлатый кивнул в сторону еще одной тени, оказавшейся при внимательном рассмотрении варгом.

Варжатник вытащил из ножен кинжал и разрезал ремешки лурцева доспеха – сразу стало легче дышать. Потом освободил его и от одежды, занялся ранами. Лурц закрыл глаза, полагаясь на волю судьбы и руки патлатого спасителя. А тот, видно, решив занимать его разговорами, или просто следить, не обмер ли он, комментировал каждую мелочь. Лурц упорно молчал, хотя брехня ему до ужаса надоела. Впрочем, злобные гримасы ясно показывали, что он все слышит.

- Знаешь, а ты здорово дрался, - уважительно произнес варжатник.

- Не помню...

- Неужели? Ты и командир неплохой – лучше многих.

- Я же сказал, помню только, как из-под трупов вылез и дополз сюда...

- Как хоть звать тебя, помнишь?

- Нет...

- А я – помню! – обрадовался варжатник, - Ты – Лурц, из сарумановых урукхаев. Знаешь, а хозяина твоего – того, порешили...

- Хозяина?..

- Да. Я тут от нечего делать сидел и все думал – эти хозяева, господа, атаманы... они же слова не держат, и лгут постоянно, и никто уже не доверяет другому. Ни словам, ни бумагам. Клятвы ценятся, как пустой звук, в них толку меньше, чем в этой дудке... Но они ошибаются. Каждая нарушенная клятва, невыполненное обещание находит свою жертву – рано или поздно. Знаешь, у вастаков есть одна байка, о том, кто не держал своего слова... Называется – «Как отвалилась голова».

- Отвалилась? Враки, наверно...

- Не знаю... но очень уж похожа на правду... Ты сейчас спи, я тебе потом расскажу... Завтра.

 

Завтра. Все будет завтра.