Глава 14

Воевода Блюд пришел в себя к вечеру третьего дня. Рана оказалась не смертельной. Меч распорол бок, скользнул по ребрам. Еще бледный, с ввалившимися глазами и темными кругами под ними, он подробно рассказал Головне о нападении на них на берегу Почайны. Волчий Хвост и Головня молча слушали его.

- А почему рядом не было Корнилы? - хмуро спросил Головня. Они сражались вместе еще у Святослава. Конечно, Корнила не выполнил приказ князя Владимира, не уберег Ярополка от обозленных простолюдинов, которые, наверняка, мстили за своих близких. Он должен был лечь костьми рядом, выполняя приказ князя. Только князь волен вершить суд над князем.

- Корнила тут ни при чем. Князь Ярополк сам приказал дружине Корнилы остаться на месте до заката. Князь сказал, что не войдет в Киев под охраной, как тать и головник, - проговорил Блюд.

Волчий Хвост охнул, схватился рукой за сердце. Лицо его посерело, он ожесточенно тер ладони о ногавицы, как будто пытался оттереть с рук следы крови. Опираясь рукой о стену, как слепой, Волчий Хвост медленно направился к выходу из кельи на улицу. Головня проводил воеводу понимающим взглядом. Воевода ничем не выдал своего отношения к жесткому решению князя, полагая, что Владимир ведает, что творит. Но теперь, когда выясняется, что Корнила не виноват, Головня сам поежился, а ну не Волчий Хвост, а он был бы рядом с князем…

В дверях воевода столкнулся с князем Владимиром. Цепкие глаза ощупали лица воевод, встревожено метнулись к Волчьему Хвосту. Воевода посторонился в дверях, пропуская Владимира. Лицо его попыталось выказать обычное выражение, но ему это с трудом удалось. Что-то осталось в его глазах такое, отчего рында князя положил руку на меч, подозрительно оглядывая келью, встал у стены, держа всех в поле зрения.

Только что закончилась тризна по Ярополку, выпито немало хмельного меда. Владимир не любил своего брата, слишком крепко врезались в память дни детства, когда чистенькие и заносчивые Олег с Ярополком бросали в него с крыльца кости и огрызки яблок, когда толстая ключница Прайдана била его тяжелой связкой ключей. За малейшее ослушание маленького Владимира она вымещала на нем всю злость бездетной бабы. Сжимая зубы от боли в ребрах, по которым молотили сапоги ключницы, сквозь туман в глазах, Владимир неизменно находил глазами молодых княжичей, что, посмеивались, наблюдали, как гордого и строптивого бастарда валяют в грязи. В шум крови в голове вплетались насмешливые слова: «сын робы… ему и место в грязи, а он в князи…». Изредка на крыльцо выходила сама княгиня Ольга, отзывала Прайдану, бросив равнодушный взгляд на Владимира, гладила белокурые головки княжичей и уводила их с крыльца в терем. А избитый мальчишка прижимался в конюшне саднящей спиной к стене и, глотая слезы, представлял себя сильным, верхом на черном коне, а на земле лежат поверженные братья и ключница и униженно просят пощады. Злой смех вырывался тогда у него из груди, и только смерти желал он обидчикам.

Вроде бы и сбылись его детские мечты - лежат в земле Ярополк и Олег, старая обрюзглая Прайдана уже не вызывает в нем злости. Глядя на неопрятную старуху, у него иногда мелькает мысль, что теперь для ключницы жизнь - лучшее наказание. Видеть выросшего бастарда и не сметь поднять голову при нем - это ли не мучительная пытка?

Но не чувствует князь Владимир особой радости от свершившегося. Забыты детские обиды, нет зла на братьев. Не таким представлял он будущее земли Русской. Мечтал сплотить все племена и роды под сильными крылами, о чем мечтали и за что бились деды и прадеды. Теперь все легло на его плечи, тяжесть принятия решения, когда нужно поступиться малым ради большого дела. Он, князь, видит больше и дальше простолюдина, для которого княжья малость может быть дороже жизни.

Головня устало сказал Владимиру:

- Княже, воевода рассказал, что произошло на берегу Почайны.

Владимир почувствовал неладное, внутренне собрался. Пододвинув ногой лавку к полати, на которой лежал воевода Блюд, он опустился на нее, положив на колени меч.

Глядя в темные глаза воеводы, он знал, что услышит что-то такое, что лишит его сна и покоя на многие дни.

Воевода начал рассказ с того утра, когда они с Ярополком в сопровождении дружины Корнилы выехали из Родни. Владимиру хотелось торопить его, но он молчал, изредка поглядывая на мрачного Головню. Когда Блюд рассказал о решении Ярополка ехать в Киев без охраны, Владимир все понял. Сжав зубы, отвернувшись к окну, он молча дослушал воеводу.

- А кто были напавшие? - чтобы что-то сказать, промолвил Владимир.

- Наверное, робичи. Один кричал, что мстит за своего родного брата.

Владимир вздохнул. Сильно обозлил Ярополк народ, если уж простолюдин поднял меч на князя.

- Кто сразил их?

Блюд попытался заглянуть сквозь глаза в душу князя, но ничего не смог прочитать ни в глазах, ни на лице.

- Я, - тихо сказал он.

- Как бился Ярополк? - спросил Владимир.

Блюд молча пожал плечами, закрыл от вмиг охватившей его слабости глаза. Ему показалось, что тихий голос Владимира змеей вползает в душу, пытаясь добраться до самых потаенных уголков души. На мгновение леденящий душу страх сжал холодными пальцами затихшее сердце, порылся под волосами и стек льдиной по спине, оставив мутную слабость в ногах.

- На его теле три раны, все смертельные. Хорошо владеют мечом простолюдины, - с непонятным выражением лица сказал Владимир.

Блюд боялся встретиться с ним глазами, но пересилил себя, повернул голову.

- Я не помню, княже, меня ранили сразу.

- Ну, поправляйся, воевода, - сказал Владимир, спокойно глядя в карие глаза воеводы. Хлопнул ладонями по коленкам, поднялся, больше не сказав не слова, вышел из клети, махнув рукой Головне.

В Людской палате Владимир молча сел за длинный дубовый стол.

- Садись, воевода, - показал он рукой напротив себя. Головня снял шелом, убрал широкой ладонью седеющие волосы со лба, грузно опустился на дубовую скамью. От Владимира его разделяли четыре широкие доски, сбитые вместе. Стол нарочно сделан таким широким, чтобы надежно разделять пирующих. Нужно иметь очень длинные руки, чтобы, перегнувшись через столешницу, схватить обидчика или задиру за грудки. Доски стола в ладонь толщиной внушали чувство незыблемой твердыни. Сколь не буянили подвыпившие богатыри, сколь ни стучали по доскам, требуя внимания, стол оставался глух и нем, даже не вздрагивая.

Головня смотрел на молодого князя, лицо которого было бледным, скорбно опущены уголки губ, под глазами начинают проявляться темные круги. Широкие плечи опущены, как от непомерной тяжести, руки устало лежат на досках стола. Головня внутренне поежился, представив на миг ту тяжесть, что взвалил на себя молодой князь, что годится ему в сыновья.

Владимир очнулся от дум, обернулся к дверям, подозвал гридня.

- Вина. И хлеба... - приказал он.

Гридень исчез в дверях, появился с подносом, на котором стояли две золотые кружки, глиняная корчага с припотевшими боками и каравай хлеба.

- Еще кружку, - свирепея, произнес князь.

Гридень недоуменно огляделся, стремглав вылетел из палаты. Через мгновение вернулся, поставил на поднос еще одну кружку. Владимир взмахом отослал его.

Головня смотрел, как Владимир налил до краев вина в кружки, достав нож, порезал хлеб. Подвинул кружку ему и себе, дрогнувшей рукой поставил рядом с собой третью кружку, накрыл ее куском хлеба.

Ком шевельнулся в горле Головни. Чувствуя, как глаза предательски начинают влажнеть, он быстро поднял кружку и опрокинул ее в горло. Отломил кусок хлеба, стал медленно жевать.

Владимир пил, высоко закинув голову. Красные капли сбежали по усам, по бороде, упали на грудь, кроваво поблескивая в лучах заходящего солнца. Допив до дна, князь с размаху ударил кружкой об стол, зло крикнул:

- Бирича ко мне, быстро. И найти Козмину.

Гридень исчез с глаз. В сенях протопали его сапоги. "Бирича, бирича кличет князь", - затих в переходах его звонкий голос.

Владимир налил в смятую кружку еще вина, залпом выпил, поднял голову. На Головню глянули трезвые глаза, в которых стояла невыразимая мука. Воеводе захотелось по-отцовски пожалеть Владимира, сказать ему доброе слово. Он встал, склонился над столом, но князь уже отвернулся, нетерпеливо крикнул в сторону двери:

- Где бирич?

- Уже иду, княже, - раздался за дверью громкий голос. В палату быстро вошел высокий старец. Его длинные седые волосы были перехвачены на лбу широким кожаным ремнем. Из-под густых бровей внимательно смотрел умный зоркий глаз. Второй глаз был закрыт черной повязкой. Старость не скрывала богатырского разворота широких плеч. Через плечо висела сумка с выглядывающими из нее свитками тонкой телячьей кожи. Старец сел за стол, достал из сумки свиток, развернул его на столе, придавив края, чтобы не сворачивались, камнями, которые тоже достал из сумки. Поставил перед собой стеклянную склянку с темной жидкостью, на поверхности которой плавали орешки, что растут на дубовых листьях. Неспешно опустил в склянку длинный железный гвоздь, затем достал из берестяного туеска пару длинных остро заточенных гусиных перьев, одно положил рядом со свитком, другой зажал в изуродованных сабельным ударом пальцах. Обрубки пальцев надежно держали тонкое перо. Закончив приготовления, старец вопросительно глянул на князя, что нетерпеливо постукивал пальцами по столу.

- Пиши. Я князь Владимир, повелеваю отныне пиры не токмо в честь живых, но и тризны в память павших.

Аккуратно макая перо в склянку, бирич старательно записывал слова князя. В Людской палате было тихо, лишь доносилось легкое поскрипывание пера по гладкой коже, да слышен был приглушенный гомон городского люда за окном. Цветные стекла нехотя пропускали лучи заходящего солнца.

Владимир подождал, пока летописец дописал последнюю букву, присыпал толченым мелом строки, добавил:

- И еще, Иоаким, допиши, построить храм.

- Какому богу? - спросил бирич, внимательно смотря на Владимира.

- Не богу, - Владимир сидел, сжимая и разжимая кулаки и разглядывая их, словно это были чужие руки. - Не богу, - повторил он, - а людям русским.

- Как людям? - удивился Иоаким. - А какое идолище поставим в сем храме?

- Никакого! - резко ответил Владимир. - Чтобы любой человек, будь то рядович или воевода, мог прийти туда. Чтобы сама Русь была в нем. Нужно, чтобы мы запомнились детям нашим не только пирами княжескими или тризнами, но и чем-то другим.

- Но как же?! А боги предков наших? Как же без Перуна, Сварога?

- Нет, - уже твердо сказал Владимир. - Никаких богов - ни старых, ни новых. Это храм самой Руси… сама Русь… - Владимир сбился, недовольно глянул на бирича, строго произнес:

- Пиши, Иоаким. Возвести храм Святой Руси. Здатель - Козмина.

Единственный глаз обшарил лицо князя, и, не отметив признаков помешательства, уставился в свиток. Оставляя темно-синюю дорожку, перо медленно запетляло по коже.

- Княже, воевода Козмина, - доложил запыхавшийся гридень.

В палату вошел высокий седовласый муж с открытым и светлым лицом, на котором ясно выделялись серые глаза. Аккуратно подрезанная седая борода слегка скрывала тяжелый подбородок. Весь его облик напоминал былинного героя, какими воспевали их кощунники и бояны.

- Садись, Козмина, - Владимир приглашающе указал на скамью. Козмина сел напротив Иоакима, рядом с Головней. На князя спокойно глянули строгие глаза, крупные руки с резко выступающими венами свободно легли на доски стола.

- Козмина, ты был здателем в Византии? - спросил князь Владимир.

- Княже, там это называется зодчий, - поправил воевода. - И это было давно, еще при князе Святославе.

- Но ты не забыл свое ремесло? - волнуясь, чуть не перебил его Владимир.

- Нет, княже, - Козмина слегка улыбнулся, склонил голову. - Не забывается такое никогда.

Владимир вскочил, заходил по палате, остановившись напротив здателя, взволнованно спросил:

- Козмина, ты построил много храмов, еще больше видал. Расскажи мне о них, какие они, что за боги стоят в них?

Здатель призадумался, оглядел Иоакима, Головню. Те спокойно сидели, с ожиданием смотрели на него. Гридень у дверей развернул большое ухо в его сторону и открыл рот, чтобы лучше слышать. Князь Владимир с непонятной болью в глазах стоял напротив, спрятав руки за спину.

- Храмы, княже, в разных краях разные. Греческие храмы или соборы, как их там называют, сложены из больших каменных глыб, которые ровняют каменотесы, затем их поднимают друг на друга, скрепляют раствором. Наверху позолоченные купола. Окна в их храмах высокие и широкие, в них вставляют византийское стекло, - Козмина показал рукой на окно в палате, - и прозывается все это витражом. Ворота в храмах широкие. Все, конечно, сделано с учетом местных условий. Наших зим у них не бывает. Камня окрест в избытке, рабов много - вот и отстроят они эти громады - храм. Стоят в них разные боги. Ваяны из белого мягкого камня, есть и мраморные. Я встречал там статуи многих богов и людей, которых приравнивали к богам. Их называют олимпийцами, ну, те, кто живет на Олимпе. Гора у них там такая есть.

- А главный бог у них есть? - спокойно спросил Владимир.

- В соборах есть иконы с ликом Христа, а статуй его я не видал. Говорят, что этот новый бог сам запретил делать идолище по его подобию.

- Ну, а другие страны? - Владимир сел на скамью, внимательно глядя на Козмину, словно ожидая услышать от него что-то необычное.

- В Болгарии, - продолжил Козмина, - храмы строят, в основном на горах. Они и выглядят такие же серые, как все вокруг. Там тоже строят в честь новой веры, - здатель намеренно не упоминал имени нового бога, считая, что его, как зодчего, должно интересовать здание, а не то, в честь кого оно возводится.

- В южных странах, где камня и леса мало, один песок да глина, там храмы возводят из обожженого кирпича. У них там свой бог. Без образный. Статуй ему не ставят, а если где и пишут картины, то обязательно с платком на лице.

- Зачем? - сильно удивился Владимир. - Почему он прячет свое лицо? Он безобразный?

- Нет, княже, он - без образный. У него нет лица, то есть… оно, конечно, есть, - поправился Козмина, - наверное, он похож на мужчину из своего племени. Горбатый нос, острые, как у орла глаза. Но его никто не видал, потому и не рисуют.

- Удивительный бог, - покачал головой князь, - ну, а есть такие храмы, чтобы не богу, а … - Владимир замялся, подыскивая слова.

- Если не богам, то - кому же тогда? - удивился здатель. - Народ всегда ставит храмы своему богу.

- А чтобы самому народу! - ухватился Владимир за слова здателя. - Чтобы храм прославлял сам народ, саму землю, на которой он живет.

Козмина выпрямился, в его глазах мелькнуло удивление, потом восторг, который сменился испугом.

- Эвон ты что замыслил, княже. Великое дело. А каких богов поставить в храм мыслишь?

- Никаких. У нас один бог и одна богиня - Русь. Вот ей и надо поставить храм, чтобы всяк, кто вошел в него, узрел землю нашу Русскую, и воина и оратая, и матерей, и детей. Хочу оставить память детям нашим. Ты понял меня, Козмина? Сделаешь сей храм? - Владимир перегнулся через стол, с надеждой вгляделся в лицо здателя.

Козмина побледнел, едва не отшатнулся. Головня налил в кружку вина, пододвинул к здателю.

- Козмина, этот храм нужен. Мы не можем звать здателей с чужих краев, его должен создать русич, кто любит эту землю, но не чужестранец. Имя твое, здатель Козмина, останется в веках вместе с твоим творением.

- Справлюсь ли, княже? - Козмина обхватил голову ладонями. - С кого писать лики, если не с богов?

- С людей земли Русской, - твердо сказал Владимир. - В каждом из них капелька крови самого Рода, так что, справишься, здатель Козмина. Скоро, думаю, проверить города и веси, потому поедешь с нами, посмотришь на люд с другой стороны. Можешь, и найдешь образы для храмовых ликов.

Козмина поднял кружку, выпил до дна, оглядел князя, Иоакима. Головня ободряюще улыбнулся ему.

- Берусь, княже. Прославим саму Русь храмом.

- Сему быть.… Пиши, Иоаким…

- Зело дерзок ты, княже, - добродушно усмехнулся летописец. Поддернул длинные рукава епанчи, ткнул пером в склянку и начал аккуратно выводить буквицы.