Глава 1

Старики в деревне только головами качали, когда со стороны леса появился странник, что нес, бережно прижи­мая к груди, маленький сверток с новорожденным. Ма­ленький человечек крепко спал, ухватив ручонкой густую поросль на костлявой, но все же необъятной, груди бро­дяги. За ним шла, держась за полу его изодранной сермяги, Малашка. В руке пустое лукошко.

Весть по деревне стрелой разносится. Не успела Ма­лашка и до хаты дойти со своим поводырем, как почитай, все и сбежались. Чужаков в деревне не больно жалуют, а тут непонятно, что за гость явился, да еще в день такой не­удачный.

Девка-то эта по весне учудила. Когда тепло стало и все растелешились, заметили бабоньки, что дочка кузнеца брюхатая ходит. Сам-то Людота уж три весны, как сгинул. Может, бер в лесу задрал, может, в полон взяли. А может, и на лихого человека наскочил. Неспокойное время сейчас на Руси. Нет крепкой руки в стольном граде, вот татей и раз­велось. Налетят трое – пятеро, отберут, что есть, на потеху разденут да и отпустят восвояси. До смертоубийства, од­нако, не доходило. Потому и ходили местные в ближний лес без особой опаски. Ну, отнимут снедь, эка невидаль, не отощаем, поди. В деревню мелкие шайки не совались. Сла­вянин люто бьется за свою хату, лучше его не трожь.

По прошлому лету, где-то в лесах, объявился, правда, один такой. Ушкуйник, а в князи метил. Калики перехожие таскали слухи, как свои котомки, из деревни в деревню, а деревенские с тревогой каждый раз поглядывали на пыльные вихри за околицей, с тревогой ожидая нападения. Не зря носились слухи, не миновала чаша горькая и деревню.

Налетели на конях, пыль подняли по деревне. Старшой, черный, как осмаленый кабан, крик­нул, что он теперь князем в окрест будет. И потому каждый месяц все должны дать его дружине кров и еду. Выступил тут вперед дед Кузьма, мол, деревня и так платит налог с хаты князю. Его дружина должна появиться со дня на день. Черный завертелся на коне, оскалил белые зубы. Вслед за ним заржала дюжина его удальцов.

–  Значит, мы  раньше пострижем баранов! – чернявый откровенно смеялся. – Кто поспел, тот и пострел. 

Зря он так сказал. Хоть и стрижет нас князь, но кор­мить его и войско – это святое дело. А нищим и убогим мы сами подадим. Оно, может, и обошлось бы полюбовно. Дали бы им кабанчика, а куда больше-то им, да и умчались бы они дальше. Но случилось непредвиденное. Бабы-то наши уже привычны прятаться по ямам и землянкам при появле­нии чужих, коли их много. Да и детишек ховают подальше. А тут выскочила девчушка Егорши на улицу за щенком. Лопоухий недоумок тявкал на коня, от страха приседая на зад. Уже и разбойники засмеялись, науськивая несмышленыша свистом.

– Ну, ежели у вас такие защитники, нам тут делать нечего. Но мы еще вернемся!

Вожак дернул удила. Конь взвился на дыбы. С диким свистом разбойник раскрутил над головой плеть. Щенок завизжал и пустил лужу. Кожаный конец достал его, отхва­тив куцый хвостик. Вот тут-то и выскочила Даренка. Шмыгнув между ног коней, она нагнулась над скулящим щенком. Один из верховых стремительно свесился с коня, схватил малолетку за косу, рывком бросил поперек седла. Толпа деревенских качнулась и расступилась. Вперед вылетел рыжий Егорша. Он резко дернул за ногу разбойника, тот вылетел из седла и грохнулся оземь.

– А ну, домой, – люто зыркнул на дочь Егор. Та стремглав соскочила с коня, только босые пятки мельк­нули. – А ты не замай, – повернулся он к вскочившему на ноги разбойнику. Тот, увидав, что его други весело скалятся над ним, метнулся к коню. Он уже почти схватился за рукоять акинака, как резкий рывок дернул его назад. Воло­сатая лапа Егорши цапнула его за грудки, захватив кожу на шее. От боли тот зашипел, воротник сдавил горло. Приподняв левой рукой так, что подошвы оторвались от земли, Егорша от плеча двинул кулачищем. Чвякнуло, хрустнуло. Передняя часть лица вдавилась внутрь. Брызнула во все стороны черная кровь. Егор замахнулся заново. Зловеще свистнул акинак. Странно короткая левая рука взметнулась вверх. Егорша качнулся назад, неверяще глянул на обрубок руки, из которой ниже локтя хлестала кровь и сдавил правой ладонью культю. Разбойник мешком свалился на землю. Ноги в предсмертной судороге скребли пятками землю. Чуб на бритой голове напитался кровью и был похож на хвост промокшей крысы. На шее осталась кисть Егорши, так и не разжавшая пальцы.

Не взглянув на упавшего соратника, вожак крикнул злым голосом:
  –  Завтра мы снова придем за своим. Готовьтесь!

Он дико гикнул и пустил коняна толпу. Дюжина разбойников со зверскими рожами кружили вокруг небольшой кучки мужиков, что сбились в толпу, бессильно сжимая кулаки. В свист, улюлюканье вмешалось громкое блеяние барана. Рослый разбойник весело скалил белые зубы. Черный чуб на бритой голове развивался от встречного ветра. С одного слетела баранья папаха. Почти упав с коня, он на лету подхватил ее зубами, не выпуская из рук плеть. Гортанно выкрикнув, он взмахнул рукой. Плеть с треском распорола на деде Кузьме сермягу. На спине сразу вздулся багровый рубец. Бледный Егорша сунулся было вперед, но на плечах повисли сразу трое, удержали. Кровь из обрубка руки уже еле капала. Бурая корка покрыла вывернутое мясо, белели концы костей.

Сделав еще несколько кругов, разбойники вытянулись в цепь и умчались по зеленому долу к соседней деревне. Пугливо поглядывающие до этого из-за заборов и от хат деревенские потянулись на вече.

– Что делать будем? – дед Кузьма оглядел собравшихся, вздохнул тяжко. – Доколе нам это сносить?

Мужики переминались с ноги на ногу. Кто-то прятал глаза, ладони-лопаты теребили пояса. Рыжий тщедушный Челыш осмелился возразить старшему:

– А что мы сделаем? По веленью князя у нас нет ору­жия. Как Людота пропал, у нас даже косы не правлены. А с голыми руками на акинаки не попрешь!

На окраине деревни хлопнул кнут. Женщины засуетились, засобирались встречать своих буренок. Нынче беда миновала, авось, и завтра пронесет. В вечернем воздухе по­плыл запах парного молока, смешивался с пылью, поднятой ногами животных. Бурые и пегие коровы низко мычали, подзывая своих хозяек. Мотая раздутым выменем, с которого брызгали белые струйки, они бежали к хатам, где их ждали ласковые руки и кусочек хлеба, щедро сдобренный солью. Круторогие бараны гордо вели свои многочисленные мохноногие гаремы.

Раздвигая грудью мужиков, к деду Кузьме подошел пастух Микола. В деревне все звали его просто, Потешка, за недалекий ум, дикую силу и более чем саженный рост. И в зиму и в лето тот ходил в одной посконной рубахе, подпоясанной волосяной бечевой. Распахнутая до пояса, она открывала необъятную грудь, сплошь заросшую густой рыжей шерстью так, что и шкуры не было видно. На красной морщинистой шее обхватом с вековую липу сидела круглая голова, без малого с котел. У Потешки не росло ни усов, ни бороды, что было предметом незлобных шуток. Короткие рыжие волосы густо покрывали голову, спускаясь далеко по шее. Как огромная змея, за ним тянулся в пыли кнут из бычьей кожи. Словно живой, никому, кроме хозяина, он не давался. Не всякий его поднимет. Ну, а кому удавалось, под хохот зевак с руганью бросал кнутовище на землю, стараясь освободиться от обвивших колец. А то и потирая шею от ужалившего, как змея, хвоста.

Рядом с ним шел огромный волкодав. Ростом почти с теленка, с черно-серой шкурой, он наводил страх на всех. Им пугали детей, а глупые коровы боялись его пуще огня. Даже Егорша, который шутя поднял на вилы дурного медведя, что напугал баб на сенокосе, и тот с опаской обходил это чудище. Никто не мог сказать, что у того на уме. Дикие желтые глаза одинаково злобно смотрели и на скотину и на людей. И никто не слышал его голос. Даже когда Потешка спал на солнышке, а глупые коровы пытались разбежаться по лугу, и тогда пес не подавал голоса. Опустив башку, он молча обегал нарушительницу спереди, и та, взбрыкивая задними ногами, неслась к стаду. Могучий бык, Тавря, опустив навстречу острые рога, еще пытался показать, кто в стаде хозяин. Рыл копытами землю, фыркал так, что трава с корнями разлеталась, кровавыми глазами следил за врагом. В желтых глазах волкодава загорались багровые огоньки, верхняя губа задиралась, обнажая клыки в палец. И Тавря, пыхтя, будто вез столетний дуб, пятился назад.

Потешка равнодушно глянул на лежавшего.

– Опять подрались? – он обвел глазами Егоршу, глупо улыбнулся. – А тебе руку откусили?

– Микола, перестань. Здесь были чужие. Не видишь разве? – дед Кузьма ткнул посохом разбойника.

– Да разве по морде его узнаешь? – Потешка гулко хохотнул. – А что они хотели?

– Вот что, Микола, пожалуй, утром стадо не собирай, – Кузьма тяжело вздохнул, – может, завтра опять эти басурманы придут. Понадобишься.

– А как же скотина? Некормлена будет? – Потешка растерянно оглядел мужиков. Те хмуро молчали. Возвышаясь над всеми на голову, пастух нагибался, пытаясь заглянуть им в глаза.

Дед Кузьма покачал седой головой, пригладил белую бороду:
  – Ох, Микола. Потешка, ты и есть потешка. Тут беда нагрянула, а ты о коровах. Завтра не то что без скотины, без голов можем остаться. И откуда ты только вылез?

Потешка выпрямился, непонимающе глянул на деда:
  – Я ниоткуда не вылез. Я здесь родился.

Бледный Егорша хмыкнул. Рядом неразлучные друзья черноголовый Мал и льняной Бакуня уже хлопали друг друга по плечам, показывая пальцем на пастуха.

– А что? – Микола уже покраснел, лоб покрылся потом. Он не мог понять, что здесь смешного. – Сначала было темно, потом свет. Мне сказали, чтобы я пас, я и пасу.

Мужики уже открыто улыбались. Потешку знали все. Иногда подшучивали без злобы. Поколения сменялись поколениями, а он оставался всегда такой же. Дед Кузьма, а ему уже давно перевалило за век, как-то сказывал, что еще сам безусым парнем ходил по пятам за пастухом.

– Ладно, Миколша. Ты утром приди сюда, а там видно будет. Утро вечера мудрее. И отнеси этого за околицу, – Кузьма кивнул на труп.

– А зачем они придут-то завтра? – до Потешки, наконец, дошло, что мужики просто смеются над ним. Он отвернулся от них и вопросительно глянул бледно-синими глазами на деда Кузьму.

– За баранами, Микола, за баранами.

– За вашими?! – ахнул пастух.

– За нами! – осерчал на глупого дед Кузьма. – И стричь будут. И убери ты эту падаль, а то смердит уже.

Потешка нагнулся, одной рукой схватил разбойника за пояс, поднял над землей. Злобно рявкнул:

– Я тебе покажу, как за баранами приходить. Я сам вас постригу, ишь вы!

Бурча под нос, он направился за околицу, размахивая трупом, как котомкой. Волкодав шел рядом, молчаливый и страшный, как всегда.

Дед Кузьма проводил их взглядом и обернулся к мужикам. Сбившись в кучку, они то размахивали руками, то, сблизив головы, о чем-то шептались.

Утро выдалось ясное. Ночью Перун прогрохотал на колеснице и умчался. Радуница проводила своего жениха в дорогу и принялась прихорашиваться, наводя румянец, чтобы к вечеру вновь встретить Красно Солнышко и укрыть его на всю ночь под звездным пологом. Долгий и трудный путь предстоит ему про небу: вначале дорога так крута, что даже его крылатые кони едва взбираются по ней. Посередине она идет так высоко над землей, что даже им овладевает страх, когда оно смотрит вниз на расстилающиеся под ним моря и земли. В конце же дорога так стремительно спускается к священным берегам Океана, что без опытного управления колесница может стремглав полететь вниз и разбиться. Ошибается тот, кто думает, что можно встретить в пути много прекрасного. Нет, среди опасностей, ужасов и диких зверей идет путь. Узок он; если же Красно Солнышко уклонится в сторону, то ждут его там рога грозного тельца, там грозит ему лук кентавра, яростный лев, чудовищные скорпион и рак. Много ужасов на пути Красна Солнышка по небу.

Мужики собирались хмурые. Мал с подвыванием зевал, держа руки под мышками. Высокий жилистый Бакуня принес туес меду, пустил по кругу. За обоими увязались сыновья. Двое Маловых, невысокие крепкие боровки и двое Бакунят, худые и жилистые, в отца. Бакуня был пришлым в деревне. Пару весен назад он пришел к войту и спросил позволения поселиться на окраине. С ним было двое худых молчаливых сына. Опустив головы, они покорно стояли и ждали решения. Войт Борятка Удалой обошел их на своих кривых ногах, прикинул и решил, что убытка деревне не будет. Мужики пожали плечами, пусть живет. Так и поселился Бакуня на отшибе, у самого леса. Бортничал, зимой промышлял охотой. Сыновья носили в деревню мед, меняли на мясо и молоко. Не по-детски серьезные, они всегда ходили вдвоем, в обиду себя не давали. Но и не задирались. А задевать их перестали после одного случая. В первое лето, как они поселились, Осятка, сын войта, затронул одного из братьев, пустил тому юшку. Рослый, с ярким румянцем на лице, с льняными кудрями, он в свои четырнадцать весен был крупнее иного мужика. В дело и не в дело пускал в ход кулаки. Его не задевали, памятуя, что он, все-таки, сын войта. Вечером, когда после тяжелого дня многие собирались посидеть на майдане, а подростки дурачились, задевая девок, из-за домов вышел старший сын бортника. Сутулясь и держа руки за пазухой, он подошел к рослому Осятке.

– А-а, зайда пришел, – весело заржал Осятка. На его басок оглянулись мужики, парубки притихли, ожидая потехи. На Осятке рубаха на выпуск, подпоясана кожаным пояском, сапоги из телячьей кожи. Он расправил круглые плечи, оглянулся, любуясь собой.

Сын Бакуни поднял голову, вздохнул. Одного роста с задирой, но худой, как оглобля, крапивная дерюга на широких костлявых плечах, грязные лапти. Он спокойно глянул печальными глазами.

– Еще раз заденешь младшого, я разобью голову тебе вот этим... – тут он вынул руки из рубахи и поднес кулак к самому носу Осятки.

У того смех замер на губах. Разинув рот, он круглыми глазами уставился перед собой. Громадный кулачище, красный, со стоящими дыбом черными волосками на толстенных пальцах, покачивался перед носом, завораживая и притягивая взгляд. Размером почти с голову, он переходил в руку, без малого толщиной в ногу.

– Понял? – Бакуненок терпеливо ждал.

Осятка сглотнул, кивнул головой. Кудри согласно качнулись, открывая побледневший лоб.

Сын бортника повернулся, скрывая улыбку на худом лице, и пошел прочь. Огромные, как комли деревьев, кулаки покачивались, цепляясь за ноги.

В толпе открыто хихикнули.
  – Осятка, а его кулак-то поболя твоей головы будет! – крикнул кто-то.
Девки обидно засмеялись. Покраснев, как вареный рак – едва не вспыхнули кудри – Осятка саданул кулаком первого попавшегося в спину. Кувыркнувшись, тот отскочил и крикнул издали:
  – А если он тебя так?!

Осятка бросился догонять. С визгом все бросились врассыпную, спотыкаясь и хохоча.

А секрет потом раскрылся. Когда малой прибежал домой в соплях, старший брат пошел к дуплу с пчелами и сунул туда обе руки, а потом отправился на майдан.

Сейчас все подростки сбились в кучу, забыв обиды и горя желанием помочь старшим. Обсуждали ночное зарево над соседней весью. Еще бледный Егор захватил с собой вилы, над которыми ахала вся деревня. Широко разнесен­ные в стороны, как бычьи рога, острые зубья хищно бле­стели. Вилы были откованы еще Людотой. Навильник, раз­мером с оглоблю, запросто выдерживал копну сена. Левая рука у Егорши была замотана тряпицей, концы осмолены. Правой он вскидывал вилы, ловил на культю. Крупный пот покрыл лоб, стекал ручьями по лицу. Он злобно скалился, раз за разом распарывая воздух длинными загнутыми зубь­ями. Многие прихватили с собой косы, цепы. До поры по­прятали в траву. Дед Кузьма пришел с одним посохом. Он оглядел мужиков, тяжело сел на бревно рядом с Потешкой, поставив между ног посох. Устало оперся на него обеими руками. Микола не обратил на него никакого внимания. Старательно открыв рот, он вырезал кривым ножом фи­гурки на кнутовище.

– Может, зря мы и трясемся, – Кузьма обвел взором собравшихся. Полтора десятка. И почти всех он знал с малолетства. Для всей деревни он был дед, дедушко, и все бе­гали к нему за советом.

Вот сидит на земле сосед его, Баилка. Тоже уже дед. А давно ли Кузьма нянчил мальца, вытирал слюни и сопли. Батька его, Мизгирь, пал срубленный княжьим дружинником. Странники говорили тогда, что новый князь силою разгромил прежнего и победил его. И уселся у нас и начал княжить над нами. Его дружины брали дань и звали нас варвары. Так, или примерно так, говорили странники. Когда княжья дружина разрушила храм в деревне и запалила столб с ликом Огнебога, Мизгирь не выдержал и с мечом кинулся на осквернителей. Он успел сразить двоих, как раздался громовой голос, что с легкостью перекрыл звон мечей. Закованные в латы и кольчуги дружин­ники расступились в широкий круг. В середине остался го­рящий столб Огнебога и пригнувшийся, как волк перед прыжком, Мизгирь. У самого столба, уткнувшись в основа­ние обрубком шеи, лежал обезглавленный дружинник. Наши боги не принимают человеческих жертв, но кровь ос­квернителя святынь угодна и Огнебогу. Второго с рассеченной на груди кольчугой оттащили за руки из круга.

Раздвинув железную стену, в круг вышел огромный воин в шеломе. Железная кольчуга обтягивала тело, грудь и живот закрывали пластины. Рукоять длинного меча торчала над плечом. Жестокие глаза обвели ристалище.

– Ты убил нашего воина!

С этими словами он снял шелом и, не глядя, отбросил его назад. Дружинники ловко подхватили, звякнуло железо.

– За это ты умрешь!

– Второй тоже не выживет, – усмехнулся Мизгирь, – а вот кто умрет из нас – время покажет.

Полоса сверкающего металла росла над плечом воина и ни­как не могла кончиться. Презрительная улыбка на хмуром лице обещала варвару скорую смерть.

Мизгирь выпрямился. Опустив меч, он вытер тыльной стороной ладони пот со лба. От жарко горевшего столба за спиной его волосы скручивались и дымились. Загоревшее под летним солнцем тело покрыто потом и блистало бликами от огня. Мизгирь бывал в дальних походах и владел мечом, как всякий воин. Почти каждый вечер за хатой он прыгал с мечом, скакал зайцем, бегал пауком. А меч крутил так, что вокруг него стояла темная железная стена. Занимался тайком, далее от любопытных глаз, а ежели видел кого, мрачнел и уходил в хату. Но от соседа все равно не утаишься. А на вопрос Кузьмы, почему меч такой ржавый и Мизгирь не потрет его глиной, тот хмуро отбросил полосу железа и буркнул, что не любит оружия. Палашка, женка его, недавно разроди­лась мальчонкой, и на люди почти не показывалась.

– Твой воин оскорбил нашу святыню. Боги покарали его за это, – Мизгирь был спокоен. Словно вытесанное из старого дуба, его тело было похоже на статуи древних бо­гов, чьи каменные изваяния иногда находили в лесах.

– Его убил ты. А тебя убью я, Аскольд.

Воин, наконец, вытянул свой меч, крутанул. Сверкаю­щая полоса опоясала его со всех сторон.

– Если победишь ты, моя дружина уйдет отсюда, не тронув ваших богов, – с этими словами он обернулся на­зад. Дружинники дружно подняли щиты, ударили в них ру­коятями мечей, подтверждая слово сказанное, – но, все же, умрешь ты!

Аскольд вскинул меч вверх. Со сверкающего лезвия сорвалась ослепительная молния. В ясном небе ударил та­кой громовой раскат, что все вздрогнули. Горевший столб качнулся и переломился пополам. Грубо вырезанная фигура Огнебога упала на землю, рассыпая искры. Мизгирь бросил быстрый взгляд через плечо. В его глазах вспых­нули кровавые угли. Подняв меч, он вытянул его по на­правлению к чужаку и свирепо прорычал:
  – Кто с мечом к нам придет...

– Не меч я вам принес... – не дал договорить ему Аскольд и прыгнул вперед.

Как барс, он пролетел несколько шагов. Упав на ноги, воин крутнулся на месте. Его меч иссек воздух везде, куда мог дотянуться. Но Мизгирь, как павук, скользнул низом под летевшей глыбой. Его меч, как жало кольнул вверх. Звякнуло. Тупой меч не смог пробить панцирь, оставив глубокую царапину на пластине, закрывающей живот. Ас­кольд поднял изумленно брови, глянул на пластину. Будто бер провел когтем и согнул ее, прорвав в середине. Над­менность пропала с лица, уступив место сосредоточенно­сти. Перед ним был равный, если не хуже... Осторожный новый бог спас его сейчас, а дальше?..  На бога  надейся, а сам зри в оба. Не отводя взгляда от варвара, воин достал из-за голенища сапога нож, одним движением перехватил кожаный ремень, кре­пивший пластину на поясе, отбросил. Теперь на нем оста­лась только кольчуга из мелких колец и широкая выпуклая пластина на необъятной груди. На ней был виден крест с телом распятого мужчины. Держа нож в левой руке, Аскольд пригнулся, широко расставив руки в стороны. Заскрипели раздвигаемые кольца кольчуги на толстых руках. Он стал похож на бера, обнявшего вековую липу. Мизгирь низко присел, скользя над землей, как нетопырь. Казалось, даже трава не пригибалась под ногами.

Аскольд поднял глаза, глянул за спину варвара, отри­цательно покачал головой. Мизгирь упал в сторону, охва­тывая взглядом стоящих сзади дружинников. На их лицах были видны насмешки и понимание происходящего. Ору­жия в руках никто не держал. Взлетев на ноги, едва успел уловить движение руки Аскольда. Сверкнув на солнце, в грудь неслась смертельная молния. Уже готовая впиться в тело, она вдруг запуталась в темной паутине, что сплел на ее пути ржавый меч. Прилипнув, как муха, она описала круг и вылетела обратно, скользнув по мечу. Среди дру­жинников прошло движение. Смачно хлюпнув, нож по са­мую рукоять вошел в глаз дюжего ратника. Тот, схватив­шись за него обеими руками, попытался выдернуть его и упал на спину. Вышедшее из затылка на ладонь сверкаю­щее лезвие зарылось в пыль.

В толпе ахнули. Лицо Аскольда налилось дурной кро­вью. Сузившимися глазами он следил за ловким варваром, кружившим вокруг. Словно паук или нетопырь, тот парил рядом, ожидая момента, чтобы броситься на него, как на муху. Решив оборвать затянувшийся бой, Аскольд перехватил меч обеими ру­ками, поднял его над головой.

– Я раздавлю тебя, – прошипел он, едва шевеля оне­мевшими от бешенства губами.

– Попробуй, – улыбнулся одними глазами Мизгирь.

Как лист на ветру, он качался из стороны в сторону, не давая сосредоточиться. Казалось, что его тело покрылось серыми пятнами, так он мельтешил. Руки и ноги стали гнуться в разных местах. Аскольд не боялся колдунов. Его новая вера отринула их. И эту мразь он сейчас раздавит, как паука. Даже если он не колдун, а всего лишь умелый воин.

– Умри!! – шквал ударов обрушился на Мизгиря. Аскольд  успевал бить во все стороны, где только мелькали серые глаза варвара. Часто вспыхивало, летели снопы искр. Звон стоял такой, что осыпались листья в лесу. Мечи спле­тали светло–бурый узор, не желая расставаться. Они нахо­дили друг друга и над самой землей и высоко над головами. Деревенские с надеждой смотрели, кто-то широко разинул рот. Дружинники качали головами, переговаривались. Уже вдвое удлинились тени, а бой все продолжался. Казалось, воины дерутся с отражением в зеркале. Бурый клинок как приклеенный следовал за светлым.

– Аскольд! – крикнул кто-то из дружинников, – да­вай возьмем его в дружину!

Сверкающий круг распался. Бойцы отскочили друг от друга. Каждый описал вокруг себя мечом спасательный круг, ожидая выпада.

– Я вколочу его в землю по уши, – свистящим от на­пряжения голосом выдохнул Аскольд.

– А меня ты спросил? – устало прохрипел Мизгирь. Грудь его ходила ходуном, шипя, как кузнечный мех. Пыль вокруг раскаленного тела сгорала, покрывая сажей тело. Несколько небольших порезов отметили широкие плечи.

Кольчуга на Аскольде выглядела так, как будто ее драл медведь. Разорванные кольца осыпались до самой груди, открывая в прорехах поддевы белый живот в крупных вал­ках мускулов. С небольшого шрама на бритом подбородке капала кровь на нагрудную пластину. Казалось, что распя­тый на кресте плачет кровавыми слезами.

Воин двумя руками вскинул меч над головой, стремясь одним ударом развалить этого полуголого варвара.

Коротко сверкнула темная молния, скользнула поперек груди, жутко скрежетнула – запахло паленым. Самый конец старого меча развалил надвое пластину, перерубив ноги распятого. Раздался нечеловеческий крик. Все враз  вздрог­нули. Голова на распятии резко повернулась, черные во­лосы взметнулись, открыв лицо. Кроткое до этого, оно с та­кой лютой ненавистью вперило  черные очи в Мизгиря, что тот содрогнулся. Струящийся из глаз распятого смертель­ный холод сковал мышцы и тело. Меч выпал из ослабевших рук. По­следним усилием Мизгирь бросил свое тело вперед, стараясь вце­питься пальцами в это лицо и не пустить его на свою землю. Меч настиг его, когда Мизгирь почти достал врага. Уже из неудобного положения Аскольд ударил варвара в спину рукоятью. С жутким хрустом острое навершие вошло в хребет. Тело Мизгиря сломалось пополам. Пальцы его скребнули по пластине, ломая ногти и оставляя кровавый след, по­ползли вниз по груди Аскольда, срывая остатки кольчуги.

– Слава Отцу... – прошептали посеревшие губы, и тело Мизгиря мешком упало к ногам Аскольда.

Капли крови, что текли из глаз распятого, посветлели, и вот уже две слезинки капнули на щеку сраженного. Затем лик на распятии отвернулся в сторону. Голова низко склонилась, черные кудри закрыли лицо.

Аскольд тяжело пнул лежавшего, перешагнул. Зап­нулся, едва не упал. Оперся на меч, поморщился, держась за грудь. К нему бросились на помощь. Аскольд зло оста­новил их движением руки, велел нести бревно. Дружинник бегом принес на плече небольшое бревно от ближней хаты. Двое самых рослых воинов крепко прикрутили ремнями бревно на обгоревший столб Огнебога. По указанию Ас­кольда они подхватили под руки Мизгиря, волоком подтя­нули к столбу. Ноги Мизгиря безвольно болтались, остав­ляя в пыли глубокие борозды. Напрягшись, дружинники вздернули тяжелое тело до уровня перекладины, прижав голой спиной к обугленному столбу. Мрачный Аскольд по­дошел к неподвижно лежавшему дружиннику, нагнулся, выдернул из глазницы нож. Не глядя, протянул руку. Ему догадливо вложили в ладонь еще один.

Еще живой, Мизгирь поднял голову, глядя гаснувшими глазами на приближавшегося Аскольда. Изо рта, пузырясь, вытекала кровь.

– Никто... никогда... – с каждым словом выплескива­лись алые ручьи.

Не отвечая, Аскольд поднял нож. Один из дружинни­ков приладил руку Мизгиря вдоль перекладины. Острие ножа уперлось в середину ладони. Коротко ударив кула­ком, Аскольд наполовину вогнал нож в бревно. Перешел к другой руке. С короткого размаха вогнал клинок почти до рукояти. Воины отпустили Мизгиря. Тело провисло, руки вывернулись в плечах назад. Голова упала на грудь. Пе­пельные волосы закрыли лицо. Один из воинов быстро притянул тело веревкой к столбу.

Дружинники вскочили на коней. Впереди всех на гро­мадном коне восседал Аскольд. Не оглядываясь, он ударил пятками в круп. Вороной обиженно всхрапнул и с места взял в галоп. Скоро все стихло. Деревенские молча стояли вокруг дымившего столба, тихо всхлипывали бабы.

Тело Мизгиря решили не снимать с креста. По обычаю огнищан сотворили большую краду. Завалили столб суш­няком до перекладины, высекли огонь с четырех сторон. Пламя лизнуло сухие ветки, побежало вверх и торжест­вующе загудело, вознося в Ирий душу воина. Ярко-зеленый луч заходящего солнца протянулся к костру. Раздвигая толпу, выбежала Палашка. Разбухшие от молока груди ка­чались в стороны. Закусив до крови руку, сдерживая крик, она обезумевшими глазами смотрела на мужа

– Ладо! – крик все-таки вырвался наружу. И пока­тился по долу, отражаясь от леса. В бликах огня всем пока­залось, что Мизгирь поднял голову.

Вырвавшись из схвативших ее рук, Палашка птицей порхнула в бушевавшее пламя и обхватила мужа. Столб не выдержал удара и, обломившись у основания, рухнул. Взметнулся огромный сноп искр. Все вокруг отшатнулись, закрываясь руками.

А у порога своей хаты Кузьма нашел сверток с маль­цом. Так и рос мальчишечка, которого прозвали Баилка за постоянное «ба-ба» у них с Тарусой. Самим Вышний не по­слал детей, вот и отдавали всю любовь нечаянному подарку судьбы. Вскормлен козьим молоком, приучен к тяжелому труду. Парубка заприметила княжеская дружина, взяли на службу. Через много лет Баилка пришел уже седой, весь в шрамах. Привел за руку худую чернявую девку. Посели­лись в старой отцовской хате. Баилка сам все подновил, по­правил и стал жить, добра наживать. А женку его долго не принимали в деревне. Чудное имя не могли запомнить, плевались в след. Так и прозвали по мужу Баилкой. Высо­кая и гибкая, с черными, как крыло ворона волосами, она привлекала внимание льняных и русых. Черные большие глаза, казалось, лезли в душу, а тонкий с горбинкой нос де­лал похожей ее на хищную птицу. А привечать стали – никуда ни денешься, хоть и держали руки за спиной, вспо­миная Чура. Никто в деревне лучше ее не умел пустить дурную кровь у скотины или поставить на ноги коровку, что по недосмотру Потешки объестся сочной травой. Де­тишки под ее руками засыпали сразу, у баб появлялось мо­локо, а порезы и раны зарастали  на глазах, осыпаясь бурой корочкой и блестя новой кожей. Дед Кузьма тоже не жало­вал ее, да и она проходила мимо, не повернув головы. А сына их, Павку, полюбил и считал внуком. Парень рос справный, работящий, похожий на деда своего, Мизгиря. Гибкий, неутомимый в труде и вежественный. И в жены взял деревенскую девку. По осени поклонился отцу – ма­тери, взял котомку и ушел на другой конец деревни. Свил гнездо там. Не прервался род Мизгиря, уже и новый чело­вечек народился в людском племени.

Еще раз вздохнув, Кузьма обвел взором собравшихся.

– Люди! – голос заставил притихнуть всех. – Много лет назад пришли мы на эти земли. Деды прадедов наших, ведомые отцом Арием, поселились здесь и жили мирно. Старый Оседень завещал нам быть мудрыми, любить друг друга и быть мирными между родами.

– Земля эта, – голос деда креп, притягивал. – По­лита кровью и потом отцов наших. Здесь капля крови и са­мого Вышня. И мы должны беречь ее. Но злые люди хотят отнять у нас наше. Много раз Русь была разбита от полудня до полуночи, и каждый раз вставала снова...

– Деда, расскажи, – Павка Мизгирь притиснулся ря­дом. На него зашикали, отец ткнул в шею.

– Мы были и остаемся детьми русалки Рось. Мы есть дети отца Ария. Русы должны остаться русами... и чтить данный нам от Рода завет отца нашего ...

– Едут!!! – истошный крик мальчонки на дереве прервал голос деда Кузьмы.