Глава 25

Владимир нашел Белояна в маленькой светлице терема на третьем поверхе. Комната эта использовалась для хранения старых книг из кожи; скрепленных серебряными скобками липовых и дубовых дощечек, писанных чертами и резами; разных рот и харатий, полученных от князей, каганов и императоров.

При свете трех светильников Белоян сидел за небольшим столом, на котором лежали несколько свитков. Придерживая когтем лапы края, чтобы не сворачивались, он бегло просматривал написанное, недовольно покачивая головой. Хмуро зыркнув покрасневшими глазками в сторону князя, который сел на лавку у стены, рыкнул:

- Не спится... княже?

Владимир заметно поморщился. «Этот медведь мнит много, а всего-то лишь хранитель старой веры. Тоже мне, звездочет…», - подумал он.

- Али совесть загрызла? - насмешливо протянул Белоян.

- Ты меня скорее загрызешь, - подавляя раздражение, сказал Владимир, так же насмешливо добавил:

- Историю государства Российского изучаешь? Знать хочешь - кому на Руси жить хорошо?

- Для того чтобы было государство, нужно государя иметь. А ты, покамест, обыкновенный князь, хоть и киевский, - поднялся над столом Белоян, навис глыбой, опираясь на кулаки. - А смотрю это, - он кивнул головой на свитки, - должен же кто-то о деле подумать, пока князь бражничает целыми днями.

Владимир нахмурился. «Ох, много на себя берет, ох, много. Неужто корону примерить хочет? Как бы не обернулась она ему медвежьим ошейником».

- Ты мне цепи не примеряй, молод еще, - взъярился Белоян. - На лице все у тебя написано, на княжеском, - пояснил он князю, заметив, что тот опустил блеснувшие глаза.

- … и не сверкай глазами, а учись слушать других.

- Слушаю тебя, верховный, - ехидно сказал Владимир.

- … а все одно по-своему сделаю, - добавил за него Белоян, оскалив зубы в усмешке.

- Коли все видишь и знаешь, пошто спрашиваешь, зачем пришел? - хмуро бросил Владимир.

- А то, что не всегда я тебя понимаю, - опять повысил голос Белоян. - Пошто послал на погибель воеводу Головню? Али тебе богатыри не нужны? Косо глянули? Может, другая причина есть? Не пойму я тебя, княже; то ты чист, как стекло, то чернее ночи. Хочу понять тебя лучше…

- Не надо понимать меня лучше - понимай меня таким, каков я есть, - улыбнулся князь Владимир. - Посоветоваться пришел. А воевода Головня? Он знает все, и он воин. Я не хочу, чтобы о киевском князе говорили, даже в малых племенах, что, мол, берут и не отдают.

- Не боялся кулик, вытягивая нос из жижи, упасть задом в дерьмо.

- Даже в малом мы должны быть честны…

- Ты что?! - вздел над головой лапы Белоян, забегал по светелке. - Этак и правнукам нашим достанет платить за дела дедов наших.

- Достанется, - горько согласился Владимир. - Но верую, что будет Русь свободной, и не один мздоимец не посмеет упрекнуть ее.

- О ныне думай!

- Думаю, - вздохнул князь. - Но надобно и о завтра. И на седмицу вперед. Поэтому я и послал воеводу. А на Паньку местные бояре нож точат, боятся, что не все он рассказал, что слышал чье-то имя и выдаст, пусть исчезнет на время. А Збыслав… пусть остынет.

- А молодых зачем послал?

- Молодых? А-а, те двое. Так сами попросились к Головне. Выживут - воинами станут. Да и что будет?! - вскинул голову Владимир. - Они же послы! Никто не тронет их. Ни Илдема, ни другой.

- Ох, князь, - осуждающе покачал головой Белоян. - Видел я, как провожал ты их. Смотрел так, как будто знал - последний раз видишь. Не все баешь…

- Не все, - согласился Владимир. - Но то моя боль, Белоян. А привели меня к тебе вот какие раздумья: идут и идут к нам богатыри, готовые послужить князю. Идут с разных земель: угорцы, чехи, варяги, идут те, кто говорит на русском или похожем языке, есть и те, кто на руках изъясняется, есть даже желтокожие из города Чаньаня. Идут и послы с разных стран, чтобы что-то пронюхать. Хотят направить послов свионский конунг Оттон, польский князь Болеслав, чешский князь Андрих. Скоро княжий терем будет тесен, надо думать о постройках в городе.

- Вот пусть и строят на свои деньги дома для послов, хоть целые улицы, - усмехнулся Белоян, - крепче привяжутся. Поди, жалко будет добро бросать, коли надумают пакость сделать.

- Так и мыслил, - сказал Владимир. - Коли хотим на долго, нужно строить и город. Быть Киеву красой земли русской: снесем старые халупы, сравняем землянки, возведем новые дома, терема высокие, стены.

- А люд? - зорко глянул настороженными глазками на князя Белоян.

- Пустое! - отмахнулся рукой от Белояна Владимир, погруженный в свои мечты. - Вокруг Киева, по-над Днепром много места, есть кручи, есть топи, есть песок.

- Богатыри идут - это хорошо. Но целое войско из них мы не наберем, да и не поладят они меж собой. А подвиги совершать, про которые былины сложат, летописцы будут писать - это им по нраву. Каждому найдем применение, и ты, волхв, поможешь мне. Нужно давать им такие поручения, что простому воину не по плечу. Есть предания в которых говорится о мечах-кладенцах, о Перуновом камне, о реликвиях, которые вдохновляют народ. Пусть богатыри дерутся с магами, со Змеями, пусть стяжают славу себе и народу, но мы то знаем, что только хорошо вооруженное, многочисленное воинство способно оборонять землю. А посему будем набирать дружины.

- Каждая земля, каждая весь должна будет направлять холопов, не только один Киев. Зато, - Владимир чуть усмехнулся, - холоп будет знать, что где-то есть его дом, который он и его должен защищать от ворога, а не только чужой ему Киев. А за своих рекрутов и за покой в доме, земли будут платить. Ты посмотри, Белоян, в свитках, кто исправен в дани, а кто строптив. Примучим, дабы другим неповадно было. Чтобы государство крепло, было границами, оно должно быть целым внутри.

- Не круто гнешь, княже? - спросил Белоян. - Не спеши? В одночасье не изменить традиций, укладов. Воспротивится народ.

- Воспротивится, Белоян, я знаю. Может, придется и кровь пролить, - горько согласился Владимир. - Но нельзя более жить и так. Варварами считают нас, а мы должны встать вровень с другими государствами. Расширить границы, но не в захват, а вернуть свои земли, привечать купцов с разных стран, своих купцов направлять к ним. Нужно всем показать, что не на день утвердился киевский князь, а на многие лета.

- Строить храмы и терема, и привлекать для этого русских здателей, а не иноземцев. Много у нас дел, Белоян, а ты говоришь - пир. Я сижу на пиру, а сам думаю, что нужны новые законы и уклады.

- Молчи, волхв! - повысил голос князь, хотя Белоян и не думал возражать. - Знаю, что ты хочешь сказать! Мол, в землях древний закон и покон сохранить, дань назначить легкую, посильную. Защищать их княжьей дружиной. То верно! Но и другое верно - на что содержать дружины будем? На какие деньги ковать мечи и щиты будем? На деньги бояр? Они хоть и сила, а надежи на них нет, и без них нельзя. По новому надобно устав писать - избрать новый путь для Руси, объединить и повести ее за собой. Знаю, что будет нелегко, ибо старое, какое бы оно ни было, никогда не захочет умирать, будет цепляться, ломая пальцы, палки в ноги совать, а новое всегда кажется жестоким. Я тоже чту обычаи и заветы отцов, но приходится ломать свою же душу, чтобы потом побороть и обновить душу русского народа.

Князь Владимир замолчал, подошел к маленькому окну, долго смотрел, как начинает нести плести серую паутину рассвет.

- Знаю, проклянут меня, и по делу. Но придет время, и поймут люди, примут новые законы, ибо не во вред им делаю, не для себя. Что я? - горько засмеялся Владимир. - Я мог бы прображничать всю жизнь, набрать жен, как у царя Соломона, ходить с битвами и возвращаться со щитом. И ведь поняли бы это все! Я не могу понять это! Я не хочу остаться в летах, как один из князей Киева. Четыреста лет стоит Киев на этих землях, а то и больше, а кого народ помнит и чтит? Кия да отца моего! Кто-то вспомнит Игоря. А где остальные? Нет их - ибо не оставили никакого следа ни на земле, ни в сердцах. Ни плохого, ни хорошего.

- А Киеву стоять вечно! Быть сердцем Руси! Взоры всех на него направлены. На порубежье мы. С юга нас давит степь, на западе набирают силы новые народы - мы будем давить им навстречу, но люди нашего языка будут под нашей рукой. За Итиль рекой появляются новые орды, что волнами катятся из степи. Они пока не поднимают оружия, но мы должны укрепиться и по той реке. Печенеги и половцы будут встречены достойно.

Где-то в темных еще деревьях прохохотал филин.

«Вещая птица! Чего ты кричишь? На чью голову накликаешь беду?» - опершись головой в оконный косяк, думает князь Владимир.

Едва слышно за спиной дыхание Белояна, прошуршит иногда сворачиваемый свиток, стукнет коготь о стол.

Молчит Белоян, что он скажет молодому князю, взвалившему на себя тяжелую ношу? Понимает волхв, что надо жить по-новому, но впереди такие потемки, что даже у него дыбом встала шерсть на загривке.

- А еще вижу я, - промолвил Владимир таким голосом, что Белоян невольно вздрогнул, - что придет ночь, страшная и неумолимая, когда отвернутся все и предадут, и никого не будет рядом, даже матери. Ах, мати! Где ты? Только тебя я любил все время, и думал о тебе. До сих пор я слышу твою песню: «Качайся люлька с угла до угла, дитятко мое малое, любимое...»

- И будет гром великий и молния, в свете которой я вижу всех, кто погиб от моей руки и моего слова. Стоят они и тянут ко мне руки и вопрошают: «За что?» А я ничего не могу ответить, язык не повинуется мне. Старые боги молча стоят и смотрят.

- И вот ярый бог поднимет руку, и раздастся такой раскат грома, что вздрогнут все, и ослепительная молния ударит в сердце мне, и будет темно, и меня не будет…

- Ты что каркаешь?! Что каркаешь?! - взревел Белоян, которого трясло крупной дрожью. Он подскочил к князю, рванул его за плечо от окна, впившись открытыми когтями в тело:

- Ты что беду кличешь?! - горячо зашептал он в лицо Владимиру. - И думать не моги об этом! Верю, не о животе своем печешься, - о народе. Но и не оглядывайся назад! Иначе не только народ, но и ты себя не поймешь. Да слышит тебя отец твой, пусть хорошо ему у Перуна будет, благое дело ты удумал. Боги, поди, тоже устали все время помогать, и только обрадуются, когда сам вершить все будешь. А с тобой всегда рядом будут те, кто верит в тебя, а не корысти ради.

- А сейчас сходи, облегчи душу, отдохни. Говорят, Козмина уже довершает храм. Сам-то я не видал еще, все недосуг, - Белоян попытался улыбнуться, насколько позволяла медвежья морда.

Владимир глянул на оскаленную морду, из пасти несло жаром, с запахом вареного меда, кивнул. Ему хотелось обнять этого медведя, у которого оказалось настоящее человеческое сердце, спрятать лицо на толстой шее в бурой шерсти и прерывисто всхлипнуть. Вместо этого он глубоко вздохнул, отчего плечи развернулись настолько, что ему пришло проходить боком в дверь светелки. И только когда тихо стукнула о косяк тяжелая дверь, он выдохнул, сразу почувствовал огромную тяжесть, что опустила плечи, и усталость, словно не спал двое суток подряд.

Тихо ступая по широкому коридору, Владимир проходил мимо подтянутых стражников, которые встревожено вытягивались в струнку, едва заметив его, мимо палат с раскрытыми дверями, в которых на лавках, а то и прямо на столе - уткнувшись лицом в блюдо, - спали гости. Слышались стоны, зубовный скрежет, храп.

Выйдя на крыльцо, Владимир вдохнул стоялый воздух двора. Кое-где чуть дотлевали костры охраны, дымок в полной тишине струйками тянулся в небо. Стражники, оперевшись лбами в древки копий, дремали, часто вскидывали головы, обводили покрасневшими глазами двор, и снова ударялись шлемом о копья. В конюшне громко фыркнула лошадь спросонья, ей отозвалась другая; далеко за городом запел петух, сорвал голос, видимо решив подремать еще на насесте, зажатый с боков теплыми телами хохлушек.

Кивнув головой рынде, что неслышно следовал за ним от самой светелке, чтобы тот оставался на месте, Владимир спустился с крыльца. Телохранитель молча прислонился к стене, почти слившись с ней, и застыл, лишь серые глаза внимательно оглядывали двор.

Дверь в клеть, где стоял Ратша, скрипнула, приоткрывшись. Прикрывая голову большим клочком сена, шипя и охая, в щель выскочил конюшенник. Серая шерсть всклокочена, присыпана травинками, под глазом царапина. Вслед за ним, размахивая палкой, пытаясь пнуть ногой в зад, бежал второй. Серые с сединкой на спине, волосы вздыблены, отчаянная воинственность написана на сморщенном лице.

Первый запнулся за сапог Владимира, упал, кувыркнувшись через голову. Второй конюшенник ловко перепрыгнул через носок сапога, догнал первого, огрел палкой по хребту. Раздался тихий хриплый вскрик. Палка еще раз опустилась, теперь уже на голову, прикрытую сеном. Глухо треснуло, по спине конюшенника посыпался овес из маленькой котомки, которой догадливый воришка обезопасил голову, да еще и прикрыл сеном. Схватив котомку подмышку, конюшенник помчался к воротам. Второй гнался за ним, пытаясь достать его палкой.

Стрелой пролетев между ног стоявшего на воротах стража, воришка юркнул на улицу и исчез. Преследователь остановился на полдороге, оперся на палку, тяжело дыша. Переведя дух, еле передвигая ноги, поплелся к конюшне, подобрав по дороге клочок сена. Хмуро оглядел издали на князя, для чего ему пришлось задирать голову. В выцветших слезящихся глазках читалась усталость и какая-то обида. Обойдя ноги князя, скрылся в клети. Владимир шагнул за ним, оставив приоткрытой дверь.

Конюшенник, похожий на вставшую на задние лапы толстую кошку, казалось, бесцельно ходил по клети. Подержав в руках уздечки, стряхнул с них труху, повесил на место. Подбил ногой клок сена, валяющийся на земляном полу, обратно в общую кучу, попутно перепоясав палкой по ребрам толстую крысу, шмыгнувшую из-под сена. Пронзительно взвизгнув, крыса нырнула в дыру под бревенчатой стеной.

Не обращая внимания на стоявшего у дверей князя Владимира, старчески шаркая лапами, похожими на детские ножки, конюшенник взял в углу полынный веничек, подмел пол. Подойдя к углу клети, конюшенник сунул лапу в щель между бревен, вытянул узелок, развязал. На белом лоскутке лежали несколько гнутых гвоздей для подков, куриная лопатка, костяной гребешок, засушенная лапка жабы. Конюшенник пересчитал добро, задумался, снова сунул лапку в щель, вытащил три человеческих зуба, аккуратно положил в центр лоскутка.

Взяв гребешок, подошел к стойлу, задрал голову. Ратша, просунув морду между кормушкой и верхом клети, смотрел на него сверху вниз большим выпуклым глазом, радостно всхрапнул. Конюшенник уперся концом палки в вертушок, закрывающий дверь в стойло, надавил. Тихо скрипнув, тот провернулся, открыв дверь. Конюшенник с трудом поднялся на высокий порожек, спрыгнул на подстеленную чистую солому стойла. Ратша быстро втянул голову обратно, зафыркал, подогнул ноги, с готовностью опустился на передние колени, склонил морду до самого пола.

Хозяин конюшни, тяжело вздыхая, бережно расчесал длинную гриву, укладывая волос к волосу. Ратша косил глазами, блаженно жмурился. Расчесав гриву, конюшенник перешел к хвосту. Черной скалой лежал Ратша в стойле, подогнув под себя ноги. Для того чтобы расчесать хвост, конюшеннику приходилось делать несколько шагов от крупа до конца хвоста. Скоро хвост, словно черный полог, покрыл золото соломы.

Подойдя к морде Ратши, конюшенник чмокнул его в теплую шкуру, быстро выскочил из стойла, захлопнув за собой дверцу. Острый конец палки опять уперся в вертушок, провернул его. Ратша вскочил на ноги, заметался по стойлу, высунул голову над дверью. В крупных глазах коня стояли слезы.

Конюшенник положил гребешок на лоскут ткани, завязал концы. Взяв узелок в левую руку-лапу, оглянулся на Ратшу. Сморщенное личико дрожало, по щекам бежали светлые капли. Глаза задержались на старой подкове, повешенной на гвоздь на двери стойла. Подойдя к двери, конюшенник, поднимаясь на цыпочки, палкой столкнул подкову с гвоздя. С глухим стуком, едва не попав конюшеннику по ноге, она упала на землю.

С трудом нагнувшись, конюшенник взял подкову в левую руку, выпрямился. Обведя стены взглядом, поклонился на три стороны, повернулся к выходу. Ратша в стойле заметался, пытался подняться на дыбы, громко заржал.

Не оглядываясь, конюшенник прошаркал к двери во двор, держа в левой руке узелок и подкову, а правой опираясь на палку, как на посох.

Не давая себе отчета, Владимир выставил вперед ногу, загородив выход. Посох слепо ткнулся в сапог, соскользнул. Конюшенник поднял голову. Седые брови над покрасневшими бледно-зелеными глазками нахмурились, серые губы шевельнулись, обнажив полустертые клыки. Однако конюшенник ничего не сказал, прерывисто вздохнув, он опустил голову, попытался обойти сапог. Владимир снова перегородил ему дорогу. Конюшенник замахнулся палкой, стараясь попасть по колену. Владимир быстро поднял ногу, по голенищу сапога легко стукнуло, словно прутиком.

Владимир отступил с дороги, пропуская конюшенника. Тот вышел во двор, остановился. Не глядя по сторонам, часто шмыгая носом, надел узелок на палку, положил ее на плечо, направился к дворовым воротам, часто поднося левую руку с зажатой подковой к лицу. Покатые плечи мелко вздрагивали, на сутулой спине выступили позвонки.

Дойдя до ворот, он боком пробрался в щель, напоследок бросив прощальный взгляд на конюшню.

Владимир вывел Ратшу из стойла, набросил седло, затянул подпругу, пинком ноги распахнул дверь клети. Та громко стукнула о стену конюшни, заставив вздрогнуть охрану. Крепче перехватив копья, стражники вытянулись, стреляя глазами по сторонам, догадливо распахнули створки ворот.

Взлетев в седло, Владимир ударил пятками по бокам Ратши. Черная молния в сполохах красного княжеского корзна метнулась со двора. Скоро топот тяжелых копыт стих в узких улицах Киева.

Князя Владимира неодолимая сила тянула сюда, на место древнего требища земли Русской, расположенное высоко над Днепром. Сейчас на этом месте здатель Козмина выстроил храм, который, подобно дивному видению, взметнулся над деревьями.

Кажущий легкий, словно невесомым, храм парил над русской землей, радуя глаз красными стенами, вылепленными из белой глины гроздьями винограда, обвивающими высокие окна и двери. Позолоченные островерхие купола сверкали словно солнце, далеко в окрест радуя душу путника.

Под куполами на толстых веревках висели колокола, которые раньше висели на башнях городской стены, своим звоном оповещавшие о наступлении врага.

Храм не был окружен стеной, - любой человек: холоп, робочич, дружинник мог подойти к главным воротам.

Владимир спешился, накинул повод на коновязь под высокими деревьями, ступил на белый песок, которым была посыпана земля вокруг храма. Несколько дворовых растаскивали лопатами песок из большой кучи, расположенной позади храма.

В тишине утра громко скрипел песок под ногами князя. Провожаемый любопытными взглядами холопов, Владимир подошел к храму. Из притвора, вытирая на ходу руки от краски, спешил Козмина. Большие серые (?[KSV3] ) глаза на осунувшемся лице встревожено взглянули на Владимира.

- Утро доброе, княже.

-И тебе, здатель. Вот, пришел посмотреть на дело рук твоих.

- Еще немного, княже... Приходилось спорить с иноземными мастерами - не все, что строят в Византии или Болгарии, годится у нас, на Руси.

- Спасибо тебе, Козмина, сумел ты показать в храме красну Русь. Вовек не забудут тебя люди, - сказал здателю Владимир и поклонился.

- Я лишь пытался выполнить то, что ты задумал, - ответил Козмина и открыл дверь внутрь храма.

Владимир ступил через порог и остановился, пораженный. Прямо перед ним, залитый огнями свечей, блистал выложенный из смальты лик прекрасной женщины - Роженицы Мати. Богородица стояла в синем царском одеянии в красных сапожках на зеленой траве и, немного склонив голову, смотрела на лицо младенца у себя на руках.

Не пышные царские одежды, не сверкающие драгоценности на поясе Богородицы приковали к себе взор Владимира.

Все вокруг исчезло - только ее лицо, бледное и слегка печальное, видел он; глаза - грустные, умоляющие и вместе с тем любящие - такие, какие он всегда представлял у своей матери, Малуши.

Только у его матери - у горячо любимой, о которой он всегда мечтал, которую ждал и не дождался, могло быть такое милое лицо и взгляд.

А Козмина стоял рядом и вспоминал ту неведомую женщину с ребенком на руках у костра, чье лицо и глаза запали ему в душу сразу, и рука здателя сама выводила тонкие, словно крылья ласточки, брови, прямой нос, чуть приоткрытые губы, словно женщина пела песню младенцу.

Глубоко вздохнув, Владимир едва смог отвести взор от лика Мати. Сердце остро кольнуло, отдало болью во всем теле, глаза повлажнели.

Вокруг Богородицы стояли крепкие высокие мужи с лицами строгими и суровыми. Прямо в глаза Владимиру большими синими глазами смотрели два крепких парня, в ярких одеждах и золотом шитых сапогах, с крепко сжатыми губами. Мощные руки сжимали опущенные долу длинные мечи. Кого-то они смутно напоминали Владимиру, но он не мог сосредоточиться, пораженный видением. Он перевел взор на стоящего рядом с Богородицей огромного воина, лицом похожего на князя Святослава. Держа шлем на локте левой руки, правую воин протягивал к женщине, словно оберегая ее своей мощной дланью от бед и невзгод. Светлые глаза с нежностью смотрели на младенца, который тянул пухлые ручонки к лицу матери. Темные глаза на прекрасном личике излучали силу и любовь.

Своей крупной фигурой в золотых доспехах, с большим удлиненным пурпурным щитом на спине с двумя скрещенными копьями на гербе, воин, казалось, преграждал путь злу.

По правую руку от Богородицы, полуобернувшись назад, стоял немолодой бородатый витязь в шлеме. Темные глаза внимательно вглядывались в даль за спиной женщины. Строгие губы в окружении седеющих усов и бороды упрямо сжаты.

«Корнила!» - вздрогнул Владимир. Со страхом смотрел князь на своего воеводу, боясь, что Корнила обернется и посмотрит в глаза его.

Владимир опустился на колени, зашептал горячо Богородице:

- Прости меня, Мати! Прости за то, что сделал, что сделаю. Не с кем посоветоваться. Если бы ты была рядом, может, все и было бы по-другому. Добра хочу людям русским, чтобы благословен был и князь, и боярин, и робич; праведным было добро, а злым - пагуба.

За спиной простуженно кашлянул Козмина. В огромном пустом храме звук разнесся подобно грому, долго перекатывался под сводами, ударяясь о стены и отражаясь в них. Князь Владимир замолчал, вглядываясь в лик Богородицы.

Резко встав, Владимир направился к выходу, провожаемый взорами изображенных на стенах строгих лиц, напоминающих лица воевод, дружинников, ратаев, гридней.

Широким шагом вышел из храма князь Владимир, быстро пересек посыпанную песком поляну, вспрыгнул на Ратшу. Строгое лицо повернулось в сторону храма, резко очерченные губы что-то прошептали.

Пришпорив коня, князь Владимир помчался к княжескому терему, не заметив сошедшую с дороги женщину в темном платке. Скоро красное княжеское корзно скрылось за поворотом.

Прижав концы платка к губам, Малуша смотрела вслед сыну. В трепыхнувшемся сердце сохранилось суровое и озабоченное, но от этого еще более любимое, лицо Владимира. Малуша поспешила в храм.

Козмина суеверно вздрогнул, когда в притвор вошла женщина, которую он только что вспоминал.

- День добрый тебе, мил человек, - поздоровалась Малуша с Козминой.

- И тебе... Проходи в храм, - Козмина открыл двери.

- Мати-заступница! Помоги моему сыну в делах его, дай силу и решимость. Вас умоляю боги, чтобы не оставили его милостью своей. Не для себя прошу... - тихо слышался в пустом храме голос матери.